Фонари гасили в полночь. И городские декорации менялись в одно мгновение, превращаясь в заброшенный реквизит провинциального театра. Дома – пыльные коробки, вырезанные из старого картона. Небо – дырявый шатер, истыканный шпагами гвардейцев из массовки. Редкие прохожие беззвучно терялись в темноте. Длинные пустые коридоры улиц уводили далеко за сцену к самым затхлым безрадостным углам. Жизнь была сущей безделицей тому, кто в одиночку, наугад, брел здесь.
Всем, кто ворочался в постели за стенами окружавших домов, я не желал ни зла, ни добра, ни горя, ни радости. Моё существование было отравлено монстром, пожиравшим меня изнутри и снаружи. Жизнь стала адом, тяжеленным грузом, надломившим плечи атлантов.
С наступлением темноты я становился забавой для чудовища, имя которого я не знал. По сравнению с ним Одиночество, Страх и Ревность – рогатины против стенобитного орудия. Чтобы узнать, что это за сила, я был готов спрыгнуть в жерло вулкана, лечь под поезд, сдаться инквизиторам и самому снять с себя кожу. Мои самые скверные догадки предполагали в чудовище смертоносную силу времени, облаченного в карнавальный костюм жизни.
Я был сам не свой. Любое проявление жизни представлялось наваждением, любое участие – оборотной стороной лицемерия. Я был готов вывернуться наизнанку сам и вывернуть наизнанку любое впечатление. Я считал себя сопричастным к величайшему негодяйству, словно обокрал весь мир на золотой ключ истины, с подлой улыбкой маршируя в строю длинноносых уродов. Любовь к женщине сотворила со мной худшее – заразила тысячей вопросов и тысячей восклицательных знаков. Скажите! Сколько нужно пройти и проплыть?! Сколько сожрать земли?! Чтобы привыкнуть к тому, что любовь вонзает стрелы так глубоко, что кажется – предел, и тут же она находит еще одну болезненную точку и вгрызается, как клещ, не видевший крови вечность. Quien sabe?
Я знал ответ. Но не верил тому, что заключалось в словах. Я не верил даже тому, что видел. А видел я, как по вечерам надувалась луна. Похожая на беременную корову она давала понять – город ждет несколько безумных ночей, полных обещаний, которых никто не в силах исполнить.
Следуя главному правилу утопающего, я не прекращал движения ни на миг. Несмотря на усталость, я двигал ногами с раннего утра, чтобы к вечеру обрести второе дыхание. В сумерках жизнь и её тайны волновали особенно. День и ночь сходились, будто два океана у мыса Доброй Надежды. Без океанов и мыса Доброй Надежды я, вообще, не мог представить своего существования.
Стоило приблизиться сумеркам и напряжение ослабевало. Я видел, как с деревьев срывались листья, укладываясь в великолепный узор бесконечного ковра. Как осень заглядывала в лица прохожих, и глаза их загорались отблесками золотого огня. Но чудовище подстерегало меня и здесь. Мир превращался в труху, я словно шел по трупу, проваливаясь в прогнившее тело. Сомневаясь в крепости своего духа, я был уверен, что чудовище растопчет меня, напоследок вырвав, как с паршивой овцы, клок позднего раскаяния. Я полюбил женщину и предал время.
Куда идти и что искать в таком состоянии? А куда мог пойти Мельмот-скиталец? В отличие от сердца, искавшего не материальную любовь, я искал конкретного человека из плоти и крови. Я даже знал, где нужно искать – в каком кафе она сидит, с кем и о чём говорит, какое ест пирожное, какое пьет кофе и какую сигарету курит. Я хотел быть рядом, но чудовище влекло в противоположенную сторону. Туда же дул сильный ветер и ноги шли быстрее.
Сумерки растаяли, и на город опустился темный вечер. Я стоял на перекрестке под красным глазом светофора и пытался прикурить на ветру. Качаясь, точно на сломанных ходулях, ко мне приблизился пьяный мужчина. Не из тех, чьи дни в поисках выпивки похожи на огрызки. Вполне приличный гражданин, потерявший девственную трезвость где-то после обеда. Дорогой бежевый плащ, бок которого был грязен, свидетельствовал – с каким трудом передвигался его хозяин.
Человек попытался объясниться, трудно было разобрать о чем. Светофор сменил цвет, и я шагнул вперед. Серый плащ схватил меня за локоть и громко произнёс:
– Эй, ты, длинный… похожий на нашего школьного учителя географии. Пойдем, что ли, выпьем.
Сердце отозвалось на приглашение, но ноги сделали рывок. Я перебежал дорогу, пересек большую площадь у театра драмы, повернул в темный пустой двор и словно попал на кладбище. По краям, на высоких гробовых плитах, сидели тени и молча взирали. Кто вы? Я робко обратился к ним. В ответ лишь завывание ветра и тоскливое поскрипывание. Чудовище было близко. Так молодой аль-магрурин, идущий через пустыню, вдруг видит приближение ужасного смерча, слизывающего на своем пути караваны.
Я выскочил из подворотни на светлую большую улицу. На углу дома, магазина одежды, стояла телефонная будка. Я подошел и поднял трубку. Послушав мерное гудение, набрал произвольный номер, представляя, как где-то на другом конце города кому-то предстоит весь вечер мучиться и гадать, кто же звонил.
– Алле, кто это? – спросил старческий голос.
Не отвечая, я направил трубку в сторону нывшего ветра. Из темноты вылетел коричневый лист и прилип к трубке. Я отпустил её и пошел прочь.
Отгоняя наваждение, я разглядывал звезды, но ничего кроме дырок в шатре не увидел. Я попробовал петь– не получалось. Над головой появлялась огромная черная тень.
– Можно оттянуть встречу с ним, выпей, выпей, – шептали летящие листья, – не отдавай себя сразу на растерзание.
И было совсем не странно, что я пошел в аптеку, чтобы оттянуть расправу над собой. Именно фармацевты радовали отличными идеями. И какая-нибудь настойка пиона уклоняющегося, настойка овса, она же avenae sativae tincture, или настойка боярышника, известная как tinctura crataegi, при разумном употреблении приводили в порядок тело и нервы.
Когда я выпил, мой желудок заговорил со мной:
– Не переживай, старина. Ни к чему огорчаться. Это всего лишь опыт, ты учишься различать сети жриц чудовищной страсти от настоящей любви.
– Пошел ты, – сказал я, заглушая разговор порцией настойки.
В состоянии, когда болтает даже желудок, решительно невозможно опьянеть. Отойдя со света, я возвратился в долину мертвых, где для ясности картины не хватало только раскиданных трупов. Из глубины темного двора вдруг прокаркала ворона, будто противно произнесла: «гоните прочь, гоните прочь». Она, наверняка, знала – один ворон чужак, два ворона враг, а три – мертвяк. И тут меня понесло, негромко и страстно я обратился к стенам домов:
– Что вы понимаете в любви? Что вы вообще понимаете? Почему меня таскает по вашим улицам, словно опавший лист? Почему я должен терпеть ваше соседство, почему не могу прямо сейчас унестись прочь? Почему должен искать ночлег? Почему…
