Мир стал слишком шумным. Мы ложимся спать, а улица все ещё живет своей непрерывной жизнью. Гудят провода, ездят машины, автобусы, где-то кричит сирена. Кто-то плачет, смеётся, поёт. Играет музыка.
И это все чьи-то истории.
Даже под водой, когда остальной мир погружается в молчание, мы слышим стук собственного сердца, шум воды. Свои мысли. Мы придумываем свою лучшую жизнь, мечтаем перед сном, думаем, думаем, думаем.
Мы просыпаемся, заходим в соцсети, листаем новости или включаем телевизор, и везде истории – без начала и конца.
Пока выходим из дома, можно услышать скрип чужой открывающейся двери, чей-то кашель, разговоры, лай собаки. Потом едем в транспорте – слышим обрывки чужих разговоров или придумываем истории про людей вокруг. А после – снова домой, и снова чужие истории проносятся перед глазами.
Вот проехал велосипедист по сухим листьям. Куда он едет? К кому так спешит? Теперь мимо прошёл человек с пакетом в руке. Наверное, несет домой продукты для праздничного ужина, ведь его повысили на работе.
И так всегда – люди в магазинах, на улицах, недосмотренное кино, книги, в которых мы прочитали только первую главу, пара серий сериала, музыка – все это осколки чужих жизней, которые собираются в витражи на окнах нашей собственной.
Александр Евгеньевич никогда не трогал снег. Как-то так повелось, что сначала была зима теплая совсем, а потом он все время дома сидел и видел все только через окно. И не болел чем-то серьезным, вроде, просто жизнь так сложилась. Он и не старался куда-то вырваться – его все устраивало. Добывать себе самому еду не нужно – дома и накормят и напоят, позаботятся. Мама. Она у него всегда была очень хорошая, но слишком его любила и на шею посадила. Разленился Евгеньевич к своим двадцати пяти годам. Он не то, чтобы ничего не умел, просто ни к чему не стремился, вот и прослыл знатным лентяем. Все в семье так считали – даже ни разу еду в дом не принес и по хозяйству не помог! Отец вообще его по имени никогда не называл, только кличкой – «Обломов», или, если коротко – «Облом». Хотя, почти все мамины подруги пытались сосватать ему своих девочек, мол, красивый он очень, такие детки хорошие будут, такая пара из них получится! Но они его не интересовали, как и остальное. Хотя Александр Евгеньевич действительно был хорош собой, особенно, его глаза. Они с детства были необычайно редкого и красивого цвета – хвойно-зеленого с примесью голубизны. Мама всегда говорила, что ни у кого таких не встречала, называла особенным. Она вообще никогда не скупилась на нежности: каждый день, приходя с работы, первым делом обнимала, спрашивала, как прошел его день, как он себя чувствует, потом готовила что-нибудь вкусное на ужин, а после еды они вместе устраивались перед телевизором и смотрели фильмы. Бывало, что папа сильно обижался, что мама больше времени уделяет Обломову, нежели ему. Мама злилась в ответ, хотя сам Александр хорошо понимал это чувство, потому что тоже всегда ревновал её. Это их двое, а она одна такая! Любит его, несмотря на все его недостатки. Несмотря на то, что он только и делает, что спит целыми днями или ест, или часами вглядывается в стену, или сидит у окна и лирично смотрит вдаль. Как сегодня, например. Хотя, что-то уже с утра было не так, как всегда. Стоило маме уйти на работу, он сел на любимую пушистую подушку на подоконнике, и заметил нечто странное: с неба, как поздним летом маленькие парашютики одуванчиков, летели, кружась, снежинки. Они так красиво переплетались, так синхронно танцевали в воздухе, что Александру Евгеньевичу неожиданно действительно захотелось выйти. Он с удивлением и примесью странного возбуждения, представлял, как идёт по снегу, и он хрустит и хрустит, как всегда хрустел, когда мама или папа возвращались домой, а он ждал их у двери. Он представлял, как вечером попросит маму выйти с ним погулять, как они будут медленно, прогулочным шагом, идти по двору, выйдут за забор и доберутся до парка… Даже его необычайно красивые глаза загорелись, хотя обычно оставались холодными ко всему, как тот самый снег за окном. Но за свою жизнь Александр Евгеньевич очень хорошо научился ждать, поэтому он ждал. Ждал, когда скрипнет калитка, щелкнет замок, откроется дверь, и войдёт мама с пакетами еды и вкусняшек для него. Она немного устало улыбнется, отряхнется от выпавшего снега, поцелует его в голову и он предложит погулять, а она обрадуется и снова застегнет куртку.
И когда совсем стемнело, а Обломов уже успел задремать, калитка на улице тихо пискнула – видимо, отец всё-таки смазал ее. Спустя несколько секунд, как всегда, открылась входная дверь и на пороге появилась она – темные вьющиеся волосы, припорошенные белым, буквально водопадом вытекали из-под шапки, улыбка, равной которой нигде не найти, сияла солнцем, глаза блестели, а нос и щеки розовели от колючего холода. Она словно принесла с собой в дом частичку зимы, и Александру Евгеньевичу ещё сильнее захотелось выйти туда. Поэтому, даже не дав маме возможности раздеться, он протиснулся к выходу и пригласил ее на позднюю прогулку.
Мама немного растерялась, но потом радостно засмеялась, посильнее натянула шапку, снова открыла дверь и вышла первая. Кусачий мороз сразу проник под самую кожу, а снежинки понеслись, танцуя, в дом, чтобы вытеснить старых хозяев. Обломов замялся. Казалось, все сразу же изменится, как только он шагнет за порог, и он испугался, но уже в следующую секунду осторожно прикоснулся к холодному пушистому одеялу, которое тонким слоем покрыло весь двор.
И хотя шаг этот был очень важен, Александр тут же отскочил обратно в знакомое тепло родного дома. Все волшебство зимы, захватившее его разум ещё утром, развеялось, словно его и не было. Снег оказался совсем не таким, как он ожидал, ветер был злым и колючим, а снежинки так и садились на него, окружая со всех сторон, как если бы хотели его съесть.
И, видимо, эта обида и разочарование отразились на его лице, потому что мама снова засмеялась, на этот раз совершенно неожиданно, громко – почти оглушительно. Она захлопнула дверь, сняла верхнюю одежду и прошла на кухню, все ещё посмеиваясь.
А на улице только одинокий отпечаток маленькой кошачьей лапки, рядом со следами от ботинок, остался на снегу, как свидетельство того, что кто-то пушистый впервые пытался выйти из дома.
