Глава первая
ВОЛНЕНИЯ И «ВОЛНИТЕЛЬНОСЬ»
I
В бестолковщине митинга не сыскать существа безобидней городского сумасшедшего. Любой записной бунтарь охотно вам это подтвердит. И уж тем более ни один из них не станет шарахаться в толпе от одетого не по погоде чудака, костерящего на всю Ивановскую какого-то там Чубайса или даже самого товарища Златопердского.
Люди сведущие знают, что бояться нужно неприметного гражданина, склонного к добровольному посещению массовых волнений. Именно этот тип более опасен для городских ротозеев, влившихся в густой митинговый кисель по глупости или из желания поправить финансовое положение. Ведь даже самый именитый последователь Зигмунда Фрейда – со всеми парадигмами, накопившимися за долгую усидчивость в его ученом мозгу, – не скажет: какой из потайных тумблерков щёлкнет в голове блеклого скромника, с восторгом обнаружившего, что в нескончаемых поисках правды и справедливости он не одинок. В череп такому не заглянешь, не определишь – способен тщедушный тихоня пустить в ход припасённую на крайний случай заточку или затаится до следующего раза?
За городского же сумасшедшего поручиться можно. Он открыт, он беззащитен и ярок, как лампочка накаливания в ночи.
Хмурым декабрьским днём один из таких появился на подступах к мятежной площади. Случилось это в час, когда ближайшие улицы уже начало заполнять людское половодье, грозившее утопить временно отведённую под бунт территорию. Приземистый человек шел на хрипящие звуки «раз… раз… раз…», несшиеся из огромных черных ящиков, выложенных, как кубики, друг на друге, рядом с пышно убранной во всё белое, словно к свадьбе, сценой. Тайные силы влекли его в центр назревавших событий, торопили туда, где заговорщицки шептались сосредоточенные люди, избравшие протест уставной обязанностью.
Шёл товарищ смело и в движении более напоминал экзотического жреца, нежели штатного смутьяна. Он то начинал семенить, то вдруг резко останавливался, чтобы, слегка потоптавшись на месте, развернуться и продолжить путь, идя уже боком или даже спиной вперёд. Набегавший ветер изредка возмущал седую шевелюру коротышки, чем довершал в нём образ шамана, исполнявшего свои мудрёные пляски.
Демонстранта можно было принять за пьяного, но индивид был трезв, как томик Маркса. Мужчина вообще не пил, и именно это похвальное свойство позволяло ему казаться достоверным в самозабвенном обличении предателей народа. Натуральности образу добавляла деталь, не заметить которую было невозможно: странный человек не выговаривал половину алфавита. Видимо, поэтому вырывавшиеся из него гейзером фразы имели некую магическую мелодику, остановиться и вслушаться в которую хотели многие, проходившие мимо, зеваки. Даже ругательные слова, такие, как «кретины», «мрази», он изрекал мягко, округло: «кьетины», «мыази». Там, где ему хотелось заклеймить кого-то, назвать, например, «фашистом», по ветру летело: «хашисты». Чего уж говорить о классическом определении всех тех, кто хоть однажды менял соратников по борьбе?
– Пойитические пыаститутки… – выкрикивал оратор и следом в адрес изменников неслись проклятия вперемешку с требованием отдать власть в руки прогрессивных сил.
Перед каждой новой фразой мужчина останавливался, вскидывал голову и в глазах его, как у пришпоренного конька-горбунка, вспыхивала решимость. Необстрелянное митинговое пополнение слушало дерзкие речи, восторженно принимало их и зычно подбадривало картавого оратора:
– Во даёт!
– Наш человек!
– Долой!
Однако интерес к говоруну вскоре пропадал. Кого-то не устраивало, что правду-матку режет персонаж весьма сомнительный, не стоящий внимания; а кто-то собственным нутром успевал прочувствовать, как в опасной близи раскручивается, словно воронка на воде, самостоятельная, непонятная и судорожная стихия, способная, при роковом стечении обстоятельств, вобрать в себя их легковерные души и утащить в бездну гибельного водоворота.
Некрасивая девушка в симпатичной шапочке и зябкой куртёнке восхищенно следила за шаманскими танцами, внимала каждому слову мистического персонажа. Сама она держала в руке карикатурный портрет главного узурпатора, чей лик, стараниями неизвестного художника, был втиснут в округлость дорожного знака «Остановка запрещена». – Совершенно замечательно. Браво! Посмотри, посмотри, – толкала она в бок своим острым локотком долговязого спутника. – Каким замечательно смелым нужно быть.
– Это Семён. Не пропускает ни один митинг. Его среди нас Лениным кличут. Всех костерит, обзывает политическими проститутками. Малость придурковатый, но беззлобный, – низко склонившись над соратницей, пояснил юноша.
Ему было приятно проявить осведомлённость. Довольный собой, молодой человек пружинисто выпрямился и с хрустом в плече выбросил вверх сжатую в кулак руку.
– Даёшь демократию! – раздался в толпе его ломкий голос.
Призыв взлетел над россыпью голов-горошин и тут же запутался в многоцветных стягах знаменосцев, прибывших накануне на заказных автобусах.
Девушка наградила долговязого восторженным взглядом. Ей и самой до слёз хотелось, чтобы скорей наступила замечательная пора. Она вскинула свою тоненькую ручонку, но, так и не придумав, что лучше всего крикнуть в поддержку законного требования, опустила кулачек и восхищённо прошептала:
– О-бал-деть.
«Народу-то сколько. И всё подваливают, подваливают хорьки», – бурчали правоохранители из оцепления и хмуро поглаживали новые резиновые дубинки, выданные накануне по случаю праздника свободного волеизъявления. Лоснящиеся каски полицейских очерчивали периметр площади, а на подступах к ней обозначали коридоры, по которым, как горячая кровь по венам, растекались всё прибывавшие и прибывавшие люди, насыщая собой митинговую плоть.
– Дорогу лирикам! – раздалось где-то внутри толпы и сразу же захлебнулось в негодующем рыке непримиримых баритонов:
– Пида-расы не пройдут! Пида-расы не пройдут!
Под ногами крикунов сухо щелкнули петарды, брошенные чьей-то провокаторской рукой. От запрещённых звуков громко заверещал ребёнок.
– Ма-а-ма! Ма-а-ма! – не переставало откуда-то звать дитё свою революционно настроенную мать.
Но и этот пронзительный голос, едва успев заявить о себе, сразу становился достоянием толпы, не признающей личности и с одинаковым равнодушием переваривающей в своей ненасытной утробе детей, женщин, представителей силовых структур.
На городской площади, совсем ещё недавно мирно спавшей, формировался особый живой организм. Он беспрестанно колобродил, ежеминутно менялся в объёме и опасно пульсировал. В какой-то момент от него начал исходить тот специфический гул, при котором осторожный человек начинает чувствовать безотчетную панику. Так случается, когда до слуха доносится не безобидное жужжанье деловито собирающих нектар пчел, а будоражащий и грозный аккорд, воспроизводимый их собратьями, сбитыми в неукротимый рой.
