И вот, в какой-то год обычный,
в какой-то необычный год,
в таком рождаются да Винчи,
Бах, Моцарт, Пушкин, Элиот,
войдёт, как в храм входил язычник,
как варвары врывались в Рим,
летят к чертям твои привычки,
стихи, зачёты, сказки Гримм.
Она уже в кафе вокзальном
позавтракала пирожком.
Несёт в издательство скандальный
стихи Серёжа Чудаков.
Она уже в кафе вокзальном
заказывает бутерброд,
рисует лета расписанье,
вступает в варвары. И вот,
Тамара, Анна, Марианна,
быть может, Данта идеал,
она приснилась Модильяни,
и он портрет её писал.
Её лицо в простом овале
в столице видели уже,
ей посвящает гениальный
сонет непризнанный А.Ж.
Экзамены, вопрос дурацкий.
Спи, женщина, спокойно спи.
Шекспир, Офелия, принц Датский.
Весна, Офелия, Шекспир.
1969-2018
***
Ничего, что ничего
ты пока не разглядела:
взгляда беглого его –
вороватого –
по телу.
Ничего, что ничего
ты пока понять не смела.
Взгляд, оставленный на теле,
жжётся…
Только и всего.
***
Так начиналось:
любопытный взгляд
и взгляд в ответ,
и сопряженье мыслей.
Но намертво затверженный обет –
обычного вниманья
не превысить.
И первые волнения следы,
и приближенье
непонятной грусти.
Но – нерешительность
в предчувствии беды.
Но – выше сил! –
всё забери, берущий!
***
Одним объяты одеялом,
крыло к крылу стрижами ввысь.
И все движенья повторял их
попарно сложенный сервиз.
***
Так неожиданна, как на снегу шмели,
как в мае снег, как имя Циферблат.
Я так хочу, чтоб для тебя цвели
по жизни радости, а не цветы утрат.
Узнай, что в мире есть большая ложь.
Едва вдохнёшь, и леденеет воздух.
А ты за солнцем, как слепой подсолнух,
открыто и доверчиво идёшь.
Но всё ж иди, не опуская слух
до низкого, в грязи и скверне, звука.
Но ты лети, имеет крылья дух,
как тополиный пух, что весь из духа.
Узнай, что в мире есть добро и свет.
Они сильны уже своею сутью,
как ежедневно дарит жизнь рассвет,
как солнце открывает время суткам.
Земля моя, беды не напророчь;
разгладь дороги и распутай рощи.
Свежат ветра, вовсю щемят подошвы.
Нагая по тебе шагает дочь.
***
Это в медленном вальсе кружилась кровать,
танцевали в руках руки, плечи в предплечьях.
Если это не смерть, я готов умирать
в этой музыке каждый подаренный вечер.
Небо тенью металось на голых стенах,
растекался туманом и звёздами Млечный.
Били плети конвульсий, сияло в глазах,
словно новой звездой разрешалась вечность.
Если это безмолвие – смерть, я готов
онеметь, захлебнувшись последнею истиной.
Но лепились созвездья из звуков и слов.
Бормотала Вселенная сонную исповедь.
Вдох последний и выдох последний истрать
на согласных надрыв, на подобие речи.
Если это не жизнь, я готов умирать
в этой музыке медленно, целую вечность.
***
И сытость глаз, и сухость жил
прости улыбкою повинной.
Ты вся как есть, Марина-Жизнь,
читаешься как Страсть-Марина.
Не отвести судьбы прищур
в попытке подменить несмелой.
И даже не натянет шнур
вес птичий собственного тела.
***
Я вырву свет из своих очей,
как ветер выветрит солнце,
и брошу сноп золотых лучей
на дно твоего колодца.
Быть может, узнаю тогда – зачем…
Быть может, увижу причину
самой тёмной из всех ночей,
последней твоей, Марина.
***
Ах, какая тоска!
Аж до Елабуги
певчим горлом кровь!
Не приняла Москва
Марины больную любовь.
Был суровый у петли нрав,
круче, чем у её создателя.
Не оборвалась, жизнь оборвав,
обворовав читателя.
***
В той деревне, где меня никто не знает,
знаю, дом есть и никем не занят.
Вбок склонился, но лесами крепко стянут,
не брюзжит, не жалуется ставней.
В доме том, покоем знаменитом,
пахнет чабрецом и земляникой.
Жили б в нём с подругой, зла не знали,
если б люди место указали.
***
Мы две в одну отброшенные тени,
мне крест нести, тебе считать ступени.
***
Майе
На тяжесть одеяла наплевать,
такая мягкота! И леность в теле.
И сон накатывает опять,
за ним другой весенней акварелью.
В серьёзном мире полдень на часах,
идут дела, проходят безделушки.
Как утро нынче утром непослушно!
И снова сны, как вата на дрожжах.
В четырнадцать Джульетте тосковать,
любить и презирать запреты.
И сонными руками не достать,
не изменить, не повернуть сюжета.
Отец не в счёт, пока вернётся мать,
успеть поспать в тридцать седьмом сонете.
Таблетки, склянки и цветов корзины.
Ваш бывший пышный лик охорошел так сразу,
и Северянин удивлённо скажет:
–Я затону пилюлей аспирина
в бокале Вашем!
***
Две женщины в моём дому,
в моём высоком терему.
Две женщины со мной живут,
огонь разводят, шерсть прядут.
И страстью грешная одна
и небом данная жена.
Как много лет в дому моём
живём, в три голоса поём.
Одна, как сон, вторая – ночь,
светлы их светом сын и дочь.
Одно дыханье дал мне Бог,
за выдохом горячий вдох.
Литая плоть, высокий дух;
а мне нужна одна из двух.
Две женщины плетут мне сеть,
что нить, то шёлк, что нить, то плеть.
И не дают мне умереть –
хозяйка жизнь и гостья смерть.
***
Уже воспоминанья тень –
не часто, не отчётливо, не смело:
свет глаз не ярче света тела.
Был вечер. Было утро. Первый день.
***
Из луковицы суп сварила,
из жизни слово создала.
На петлю тело уронила.
Из петли крылья подняла.
2002
***
Ещё не ясен приговор,
мучителен процесс дознания.
И жизнь взамен торгует вор
на миг безумного признания.
Из пропасти растущих глаз
взошли ответы на прошение:
и оправданье и прощение,
и приглашение на казнь.
2003
***
И глаз твоих небесная усталость,
и рук моих несдержанность; пока
как будто жизнь ещё не начиналась
в замесе дивном: света и песка.
***
Сегодня темно и темно,
сиди и молчи в окно.
Склонился от страха злак;
сегодня на улице мрак.
И ты что-то шьёшь иглой;
и свет уже никакой.
На улице мгла и мгла,
дорога куда-то ушла.
Ручьём скатилась, рекой
и нет уже никакой.
Уехать куда-нибудь,
да ливнем размыло путь.
А нам уже всё равно,
молчим и молчим в окно.
***
И я ещё мог бы, и ты бы могла,
но ангела тень между нами легла.
***
В толчее у троллейбуса, подле "Крупской",
где запах не книг, а потных духов и мыла,
как по голой стене,
по глазам – и мимо –
два огромных, два рысьих глаза.
–Natalie! –
Не узнала с раза… Не Пушкин…
Надо было по-русски…
