© Анастасия Верина, 2018
ISBN 978-5-4490-7422-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Крематорий мыслей, заполняемый собственной кровью, рождённый из прикосновения к изголовью. Пусто. Жизнь, как искусство, тоска уже горло прогрызла, а я пишу эти строки, чтобы показаться самой себе чуть менее одинокой. В рёбрах монстр – он один, питается собственной плотью, острит и самоотверженно пьёт глицин: ему тоже бывает грустно, порой он даже не спит. Он качается на верёвках из нервов, всегда во всём старается быть первым, а потом мастерски изображает из себя жертву. Он любит громкую музыку, играющую в висках, и совсем чуть-чуть потерялся в своих грехах. У него холодные руки, поджигающие кислород, и печальные глаза, встречающие небосвод. Живёт от дела к делу и химерически стремится к пределу. Маргинальный отшельник, начинающий жизнь в понедельник. Он живёт внутри, скрывается часто, но посмотри, может быть, это ты?
Наши руки сплетаются в печальное море,
Что хоронит в пучине наши мечты.
Все наги и безвольны, воспитаны горем —
Картины поэзии давно уж темны.
Твои вены, как реки, рисуют картины,
А я, словно зритель, ищу окончание
Наших волн и стихов, что так же старины,
Как вопрос в тишине и молитвы молчанье.
Я сплетаю ключицы, где растёт обещание
О величестве море и потере штормов.
Наше море будет гимном молчания
И предводителем кучи мостов.
Отощав от одиночества, я возводил мосты
Отощав от одиночества, я возводил мосты.
К тебе,
К пленительной странице красоты,
К хронически звучащей пустоте,
К себе.
Я видел, как теряет свет душа,
Как музыку чужую сокрушат.
Я наблюдал, как летят в полёте гневном
Слова,
Фразы,
Подвиги,
Оживающие с языка плачевно.
Для людей я скинул кожу и оплёлся мишурой
Наглости и человечности другой.
А где-то в клетке рёбер лежит мёртвая семья:
Чувства,
Эмоции,
Принципы и, конечно,
Я.
***
Это поколение давно мертво,
Полно стереотипов и страданий.
В мире, где не ценят существо,
Главенствует лишь принятие расстояний.
Границы в жизни, границы в голове —
Твой мозг гниёт под чутким руководством.
Границы даже в пустоте —
Люди становятся уродством.
Владенье маской – верх искусства
Для тех, кто одинок внутри.
Их сгрызёт простое чувство —
Это одиночество, смотри.
***
Лунный свет, словно из фонарика случайного прохожего, проникает в моё окно. Мы сидим рядом, чувствуя дыхание друг друга, слушая слезливые песни, и в комнате темно. Чашка чая полнится грустью – у меня странное предчувствие. Дежавю.
Твои ключицы похожи на птицу, летящую ввысь, а руки холоднее любого мороженого. Звуки музыки всё лились, вырисовывая картины в голове, а перед нами лежал старый альбом с потёртыми краями и жёлтыми листами, будто бы уничтоженный.
Мир на бумаге – вселенная в голове, что-то странное и почестней. Творцы живут не в нашем мире, словно бродяги, они идут туда, где смогут скоротать свой век потеплей.
Ты дышишь часто – этот звук напоминает мне шум моря, когда мы были молоды и ещё не проданы горю. Я прикрываю глаза – и мне чудится берег. Всё взрывается счастьем и подыгрывает радостной атмосфере.
Я тихо скажу тебе: «Привет, я твой мольберт». Я улыбнусь самой себе.
Ты ответишь мне: «Привет, я твой повод жить». Ты подожжёшь сигарету и начнёшь курить.
В дыме начнут расцветать поля эдельвейсов.
Я – девочка, что утонула в своей же голове, ты – глупый художник. Мы оба – обычный жизни заложник.
Под утро кто-то перережет горло ночной тьме, а из её ран появится солнце.
Этот сон был приятен и, безусловно, осознан.
У этой осени взгляд одинокий,
В кости въедается александрит.
Мрак расползается строгий, голодный —
Сознание грусти ему не убить.
У этой осени взгляд отчуждённый,
Люди на улице – бомбы в домах.
Страх осознанный и взращённый,
Грустный танец на горящих углях.
У этой осени взгляд обречённый,
Поникший под тяжестью прожитых лет.
Отчаяние – страшное, голод – врождённый,
А в лёгких у осени акации цвет.
Мне нужен кто-нибудь, чтобы сгореть
Эй, ты слышишь, мне нужен кто-нибудь, чтобы сгореть:
Расплавить кожу,
лёгкие,
голову,
Разливать сомнения, будто олово,
Жить амплитуду любви и страха долгого.
Эй, мне нужен кто-нибудь, чтобы сгореть:
Собирать свой пепел,
Остатки людского,
Запирать свою душу в склепе,
А потом загонять себе крест в землю числа так седьмого.
Мне нужен кто-нибудь, чтобы сгореть:
Проливать много слёз,
Проклинать небеса,
И потом, приходя на утёс,
В громких строчках себя описать.
Мне нужен кто-нибудь, чтобы сгореть:
Умертвить пустое нутро,
Залечить кислород,
Посеять простое добро
И подорвать в одночасье.
А вам знакомо чувство, когда хочется плакать…
А вам знакомо чувство, когда хочется плакать, но молчишь?
Когда вдыхаешь судорожно воздух, а в одиночестве – кричишь?
Когда все люди кажутся отвратительно больны,
И, может быть, когда-нибудь мы будем все вольны.
Вы думали когда-нибудь пощупать одиночество?
И рассмотреть его, как давнее пророчество?
Вы знаете, у одиночества солёные глаза
И голубые щёки, бегущая слеза.
А боль, обратившись в листья, дышит небом,
И порой она бывает истинным для тебя светом.
Это ничего, ведь ты знаешь мягкость волос-рек,
Обнявшись с болью, тебя не покоробит напоследок «нет».
А есть смерть, которая горька на вкус.
Она вскрывает клетку рёбер, оставляя свой укус.
У смерти кожа тёмного болота,
А лёгкие заполнены горящим кислородом.
А ложь имеет томную фигуру и красивые глаза,
Из серебра снежинок выткана её душа.
У лжи зашиты губы красной нитью —
Не улыбнётся больше барышня с той прытью.
Ложь, боль, одиночество и смерть.
За что всё это нам, ответь?
Мы погружаемся во тьму, они кричат за правоту —
Но только глубже в пустоту.
И где-то там смеётся жизнь,
Сумев, конечно, голову прогрызть.
Пустота, как сломленная птица, смотрит на меня своими безумно грустным глазами,
Ломая, словно спички, мои кости под тяжестью душевных мук.
Она росла во мне как будто бы веками,
Когда рвалась со скрежетом надежда познать звучание молодости вслух.
Она сидела в клетке рёбер каждый раз, когда я лицезрел проекцию своей же доброты,
Представленную лишь портретом злости в оттенках отречения.
И, сидя с ней в клетке мыслей, с шатким обличьем наготы,
Со звучанием эха и терпкости приятный тьмы достигали единения.
Она была весомой тенью, съедающей мой мёртвый силуэт,
Играла разумом, не уступая горечи реальности кривой.
Я сразу ощущал пониклый запах сигарет
И дикое принятие того, что ничего не расцветёт весной.
И познавая себя, сидя в квадрате комнаты скитальцем, я приходил в немое изумление,
А пустота шептала: «Ты только посмотри:
В рождении и смерти у всех людей присутствует смирение —
Вы все с глубокой пропастью внутри».
Если я мёртв, то развей меня прахом над Волгой —
Я буду думать о метафизике1
