«…от птичьего шеврона до лампаса полковника всё погрузилось в дым. О, город Ришелье и Де-Рибаса! Забудь себя, умри и стань другим».
Птичьим шевроном поэт назвал трёхцветную ленточку, нашитую в рукаве белогвардейского офицера в форме ижицы или римской пятёрки, напоминая условное изображение птички, так сказать, галочку…
Валентин Катаев, «Алмазный мой венец»
Для акмеиста Нарбута («колченогий» в «Моём Алмазном венце» – именно он, Владимир Нарбут), рождённого в селе Нарбутовка (что неудивительно) Черниговской губернии Российской губернии, Одесса была городом Решилье и Дерибаса. Ему простительно. Опять же «лампаса – Де-рибаса», на что поэт не пойдёт ради рифмы на скорую руку. Чтобы очаровать младшую из сестёр Суок – Серафиму. У которой бурный роман с Юрием Олешей. Уведёт её Нарбут у Олеши уже в Харькове. Впрочем, Олеша, написав «Зависть», сделав прототипом Нарбута, женится на другой сестре, Ольге Суок. Все три сестры Суок окажут сильное влияние на русскую литературу, если можно так выразиться. Отчего же нельзя? Лидия Суок была женой Эдуарда Багрицкого. Серафима, конечно же, была шустрее всех в смысле влияния на русскую литературу. Читайте «Алмазный мой венец», там милая Сима выведена как «дружочек».
Я же родилась в Одессе. Потому для меня Одесса – город и Александра Фёдоровича Ланжерона, и город Михаила Семёновича Воронцова, и город Григория Григорьевича Маразли. Город Владимира Александровича Молодцова (Павла Владимировича Бадаева). Город Козыря Павла Пантелеевича. Стоит признать, ни один из названных мною здесь выдающихся одесситов не родился в Одессе.
Я родилась в советской Одессе, в 1971 году. Я много писала о родном городе в самых разных книгах. И в «Большой собаке», и в «Коммуне», и в «Вишнёвой смоле», и в «Папе», и в «Первом после Бога». И, конечно же, в «Моём одесском языке» и «Одесском фокстроте».
«Отрада» – авторский сборник, в котором собраны избранные эссе как раз из «Моего одесского языка» и «Одесского фокстрота». И конечно же я написала новые. Немного, но не в моих правилах совсем ничего не написать в книгу, выходящую под другим названием.
Конечно, ещё лет через двадцать, двадцать пять, я непременно напишу об Одессе. Валентину Петровичу Катаеву было, кажется, семьдесят пять лет, когда он написал «Разбитую жизнь, или Волшебный рог Оберона». Мне всего пятьдесят один, стоит подождать.
В конце концов я не была в Одессе десять лет.
Сейчас, когда я пишу это предисловие, на дворе 2022-й год, август. И, повторю: я не была в Одессе десять лет.
Да и не было запрета,
Проездной купив билет,
Вдруг туда приехать летом,
Где ты не был десять лет.
[1]Для меня невозможность попасть в место рождения не была столь ошеломительной, как для Александра Трифоновича Твардовского. Въезд на Украину мне запрещён с 2014 года.
И этот запрет всё ещё действует, когда я пишу это предисловие, в августе 2022 года.
Я ограблен и унижен,
Как и ты, одним врагом.
…Я стонать от боли вправе
И кричать с тоски клятой.
То, что я всем сердцем славил
И любил, – за той чертой.
Да, я любила (и люблю), славила (и славлю) город Одессу, дитя Российской империи. Мне невыносимо больно смотреть, как уничтожают всё русское. Одесса – русская. Уничтожить русское в Одессе равно уничтожить Одессу.
Это невозможно, пока я жива. Пока я жива, жива моя память, живо моё время и, значит, жива моя Одесса. Как жива Одесса Воронцова, Маразли, Катаева, Козыря, пока я знаю и помню о них. Жив Молодцов-Бадаев, жив Яша Гордиенко, пока я знаю и помню о них.
Живо время, пока мы передаём его друг другу.
Эссе и очерки «Отрады» написаны в разные годы. Что-то пятнадцать, что-то десять лет назад. Старые тексты я слегка отредактировала, но ничего не стала в них менять, не имею права. Кое-что я написала сейчас.
Я не хочу включать в «Отраду» ничего из того, что я писала в 2014 году. Это не значит, что я забыла. Я доживу и напишу, я дождусь и опубликую. Я не предам ни память, ни время, ни Одессу. Я не предам правду.
Я не стала ничего менять даже в эссе «Доброе утро, Одесса!», написанном в 2010 году. Святой Джонатан Свифт! – как мне хотелось высмеять это чёртово «дно нэзалэжности», но тот, кто концентрирует время и память, не имеет права что-либо переписывать задним числом, плодя ложные воспоминания и глупое враньё. Аллюзии на аллюзии – не мой метод. Что было, то было, и этого не исправить, не передумать, не представить себя задним числом пророком. Тогда и там ты думала так и никак иначе. Да, многое изменилось. Но память – это не просто помнить что-то и соизмерять на предмет того, как мы могли ошибаться. Память – это чтобы снова и снова убеждаться, что мы не вольны. Не вольны в иных поступках и не имеем никакого права менять прошлое. Особенно если мы были слишком легкомысленны к тому, что «к Западу от нас когда-то была фашистская страна».
Когда я пишу это предисловие, она всё ещё есть. И я не вольна вернуться в Одессу.
Но никто не может запретить мне помнить. И пока Господь не скажет: «Хватит!» и не выключит в моей голове свет, я буду помнить, и буду рассказывать тем, кто хочет знать.
Я верю в это, так и будет: я ещё пройдусь по Отраде. И выпью шампанского и выкурю ментоловую сигарету. Хотя, признаться, терпеть не могу ни первое ни второе.
Канатную дорогу построили в год моего рождения.
Мавританская арка появилась здесь много раньше, в начале двадцатого века.
Наш тренер говорил: сегодня бежим на дачу Ждановой.
И мы бежали в Отраду. Над головой была Канатная дорога, а мы бежали к футбольному полю. Полтора часа разминки, и только потом к морю. А потом снова бегом наверх. Над головой – Канатная дорога.
На собачью площадку – занятия ОКД – пешком, с доберманом на Канатную дорогу не пускают. В яхт-клуб – пешком. Не помню, почему.
Первый раз Канатной дорогой я воспользовалась в десятом классе. Пошли праздновать последний звонок в «Отраду». Втроём впихнулись в кабинку: я, Танька и Вовочка. Как нас пустили втроём? На полпути кабинка остановилась. Крепкий ветер раскачивал кабинку. Вовочке амплитуда показалась недостаточной. Итогом: Танька, вопящая о нежелании погибнуть девственницей. Вовочка предложил свои услуги. Истерически хохотали, по дороге выяснив, что все мы девственники. Опечалились. Но лишь на мгновение. Кабинка тронулась.
Сидели на скамье с видом на море, в белых гольфах, фартуках и бантах (Вовочка в белой рубашке). Курили ментоловые сигареты «More», пили шампанское. Молчали. Грустили. Внезапно с воплем: «Радоваться надо!» – Вовочка сорвался с места. Взял на прокат водный велосипед. Разумеется, под школьной формой у нас были купальники. Уйдя далеко за волнорез, купались, курили «More», шампанское кончилось ещё на берегу. Решили позагорать. Было солнечно и ветрено. Хорошо. Опомнились, когда нас отнесло в акваторию порта. Крутили педали, как приговорённые. Мы с Танькой менялись, Вовочка отдувался по-честному, по-мужски. Положение левентик
