Белое утро занималось, когда я проснулась счастливая. Сладко потянулась на верхней боковушке и ещё уютнее завернулась в одеяло, бросив два взгляда: один – в сторону двух спящих мужчин в купе напротив, и второй, долгий – в окно. Лес купался в солнечных лучах, и там, на воле, пели ранние птицы. Туман проник сквозь оконные щели и оторопело замер в вагоне. В него можно было закутаться. Сказка леса жила рядом со мной, протягивая ветви и неслышно вороша мои волосы. Я забывалась, окунаясь в короткий сон, и хотелось проснуться и ощутить присутствие рассветного леса. Лес пел, и пело моё сердце. В огромном пустом вагоне оно билось так громко, что гул от его ударов перебивал стук колёс набиравшего скорость поезда. И мои соседи, будь они более чуткими, наверняка бы проснулись от сердечного грохота и напоили меня пустырником. Но они спали крепко, и от этого я была ещё счастливее. Никто не мог помешать моему молчаливому диалогу с Сибирью. Когда я проснулась в следующий раз, за окном маячили городские пейзажи, а вагон был полон незнакомыми людьми. Они плотно забили полки и говорили о чём-то своём сибирском, и все они были не такие, как я. Я была одна среди многих. И утреннее счастье вдруг покинуло меня, а вместо него пришло острое предчувствие начавшегося испытания. Я вплывала в неизвестность с этим чувством ноющей несостоятельности одиночки среди чужих.
Неудачно поздний подъем, долгая очередь, чтоб помыться, неприветливый завтрак. Неуютное чувство, что тебя не ждут. То есть ждут, но не так, как мечталось, не так, как хотелось… Впереди загадочный Барнаул.
В те часы мне особенно нужны были тепло и близкий прием. От одного только тебя, чьего голоса я не знала ещё, но знала, как дышишь и о чём думаешь. Чертовски ноет сердце, оно устало от перегрузок. Хочется на воздух и скорее к тебе. Ты ещё ничего не знаешь обо мне, зато как много знаю я: твои фотографии на стене, твои передвижения, твоя харизматичная улыбка. Я привыкла думать о тебе как о близком.
За окном пробегают мост и река, полноводная, огромная, заряжающая на сильные чувства. Я лечу к тебе. Я еду, я здесь, я близко. И звонок, вопреки ожиданиям быстрый. И голос, в первый раз я слышу твой голос – глуховатый и уверенный. Ты говоришь, что едешь, что чуть опоздаешь. Но успеешь наверняка, успеешь меня встретить. Такие простые округлые слова, как будто я не в Сибири, а где-то в своём городе. Я так устала ехать, я мечтаю о д`уше, о Барнауле. И о том, чтобы увидеть тебя.
– Что за река это у вас?
– Это-то? Это Обь. Нравится?
Я оказалась в первом купе и спокойно беседую с соседом, а рюкзак мой до сих пор на третьей полке в конце вагона. Я ближе и ближе к выходу, я не могу ждать. Моё сердце уже стоит на вокзале, без рюкзака и пакетов, моё сердце отбивает дрожь этой фразы:
– Здравствуйте, Савелий. Как я рада вас видеть!
Фраза колотится внутри и не умещается в плацкарте с этим кипятком, стаканами, лапшой, тапочками и окриками проводницы. Фраза уже на перроне. А я навожу последний марафет в туалете, поправляю лямки апельсиновой майки, подкрашиваю губы и глаза. Глаза чуть припухли от недосыпа, тушь осыпалась, но это неважно. Я столько посылаю в них сейчас любви и предчувствий, я так трясусь, что со мной трясётся и нижнее веко левого глаза. А зрачки делаются огромными, чёрными, и в них гуляет солнечный блик и из чёрных делает их прозрачными. Остановись, говорю я себе. Справься с собой, ты же сможешь. Не дай ему узнать всё в самом начале. Ты приехала сюда найти свою любовь и оставить здесь сердце. Зачем бы ты ещё тащилась тысячи километров с двумя пересадками. Или отдай ему сердце сразу. Пусть возьмёт его, может, оно ему пригодится. Всё это у меня под кожей. Я дико трясусь. И лучше б я курила и пила, тогда волнение сразу бы ушло в сигарету и винцо, и я была бы неуязвима. А пока я – чёртов комок оголённых проводов, и каждый не просто искрит, а жжёт вот этим: «Я так рада нашей встрече».
Перрон и я. И он. Высокий, светлый и такой, как надо.
– Савелий.
– Зоря.
Забирает объёмный рюкзак. Второй рюкзак на мне. Дождь. Я очень хочу остановиться и прямо сейчас рассказать ему всю свою жизнь. Но говорю:
– Дождь у вас… Как же наш поход под дождём? – и очень хочу передышки, чтобы порасспросить этого большого человека о его жизни. И просто прийти в себя.
Но мы мчим. И приезжаем в небольшой горно-алтайский городок и таскаем мои вещи в уютную квартирку с котами и девушкой Тамарой. Тамара – это его девушка. Она – энтомолог, и вся её квартира – сплошная выставка двукрылых, четырехкрылых, с хоботками и усиками, особенно же хороши её коллекции бабочек. «Набоковщина, – думаю я. – Но как же я не люблю засушенных насекомых…». Я не сплю в этой квартире. Я плачу. А за окном, не останавливаясь, идёт дождь. «За что мне всё это? – шепчу я огромному махаону алтайскому, расположившемуся под стеклом прямо у меня над головой. – Ладно, можешь не отвечать, а ты красивый, ну и ладно, что алтайский. Я и у нас под Уфой таких видела».
Уфа… Вспомнить страшно. Я знаю, что не должна была жить в этом городе. Все мои несчастья от него. Меня не родили в Калининграде. Я лежу в своём микро заточении в маленькой комнате маленького алтайского города, на очень удобной кровати, с разбитым сердцем, в тени огромной светло-желтой бабочки и погружаюсь в короткий сон, а потом выныриваю из него. «Эй, махаоша, – опять обращаюсь к бабочку, уверена почему-то, что это „он“. – Не гляди так на меня, я странная, чужая тебе, но ты мне, правда, напоминаешь сейчас всех бабочек моей жизни».
