Ясновельможный пан Тышевский в этот день так и не заглянул во флигелек усадьбы, где жили особо приглянувшиеся ему девки-крепачки. Не смог он побывать и на конюшнях, полюбоваться своими чистокровной английской породы лошадьми.
Сорокалетний вдовец, уже начавший тучнеть, он сохранил еще юношескую резвость в движениях. Он любил верховую езду и слыл пламенным обожателем женского пола. Ни одна смазливая девушка в панских маетках не могла избежать его назойливых домогательств, а из наиболее красивых холопок ясновельможный устроил у себя в усадьбе настоящий цветник, который ежедневно посещал. Но сегодня пану не до красоток и лошадей. Он все утро неотрывно смотрел из окна усадьбы на дорогу, пока из рощицы не выехало три всадника. Тышевский крякнул от радости. Он узнал в высоком всаднике своего главного джуру Семена Чухрая, месяц назад отправленного им в Петербург.
Как только копыта коней зацокали во дворе усадьбы, пан приказал гайдуку Юзефу позвать джуру. И тотчас в покоях появился высокий, тощий, как жердь, седоусый казак. На нем был запыленный зеленый кунтуш, широкие красные шаровары, заправленные в мягкие сапоги. Вошедший почтительно поклонился пану.
– Ну, каковы вести?
Чухрай, подбирая слова, рассказывал о своей поездке в Петербург и о том, как сдал молодого паныча на руки дядек пажеского пансиона, как доставил подарки пана его могущественным покровителям – фаворитам царицы. Доложил он и о продаже в столице панских лошадей, выложив из-за пазухи увесистый мешочек с червонцами.
Ясновельможный, придав холеному обрюзгшему лицу скучающе-презрительное выражение, внимательно слушал доклад своего джуры. Он жадно ловил каждое его слово, искоса посматривая на обветренное, иссеченное морщинами лицо. «Хорош у меня холоп, цены ему нет. Предан… С таким можно быть спокойным», – думал Тышевский. У ясновельможного были все основания так считать, и не из-за слепой доверчивости. Пан помнил, как Чухрай несколько лет тому назад, во время войны с турками, спас его от гибели. Спахи[1] тогда смяли и обратили в бегство отряд, которым командовал Тышевский. Во время погони лошадь пала. И уже настигали его, спешенного, враги, сверкая кривыми клинками, как вдруг наперерез им, откуда ни возьмись, ударили с фланга казаки-запорожцы. Костлявый казак, обратив в бегство ближайших к пану преследователей, вынес с поля битвы дрожащего от страха Тышевского, вскинув поперек своего седла. Пан, познав смелость и могучую силу своего спасителя, хорошо отблагодарил его и предложил перейти к нему на службу джурой-телохранителем. Чухрай сначала наотрез отказался. Но пан узнал, что у Семена ордынцы угнали его жену Одарку и пообещал казаку выкупить ее из неволи. Тышевский имел торговые связи через барышников с турецкими сераскерами и татарскими ханами. Это обещание поработило Чухрая. Он стал верным панским джурой. Тышевский как бы завладел им полностью. И потянулись годы службы Чухрая у пана. Семен, от природы прямой и честный, не умел лукавить. А пан, узнав эту черту характера, доверял ему не только денежные и торговые дела, но и личную охрану своей особы. Единственное, от чего освободил пан Чухрая, – это от участия в репрессиях, экзекуциях, которым он подвергал холопов. Пан понял вольнолюбивую запорожскую душу своего слуги и не стал неволить его в таких делах.
Однако ясновельможный и от вольнолюбия своего джуры извлекал выгоду. Он рассчитывал, что непокорные сиромахи[2], зная медвежью силу Чухрая и считая его своим, не будут нападать на маетки Тышевского, где служит джурой их давнишний побратим. А ясновельможный испытывал сущее удовольствие держать в своих руках как бы конец невидимого аркана, которым он ловко затянул шею этого богатыря. Таким арканом у пана было обещание вызволить жену Семена из турецкого полона. Пан всерьез и не думал никогда выполнять это обещание. Он каждый год, после встреч с турецкими или татарскими барышниками, приезжавшими в его усадьбу по торговым делам, говорил Чухраю, что дал им поручение найти и выкупить Одарку. Семен верил ему, как подчас слепо верит каждый человек в самое заветное. И стоило Чухраю в чем-либо проявить неповиновение, пан начинал укоризненно вздыхать:
– Я же о твоей жинке заботу имею, а ты…
Эти слова сразу делали Семена покорным.
Пан Тышевский считал, что выгоднее быть всегда недовольным службой Семена. «Будет более справным… С холопами нужна строгость и строгость», – думал пан и потому сейчас, хотя Тышевский понимал, что Чухрай блестяще выполнил все его поручения, недовольно хмурил брови. Лишь когда Семен вытащил из-за пазухи увесистый мешочек с червонцами, ясновельможный не выдержал и прищелкнул языком. Его студенистые глаза блеснули. Он жадно схватил мешочек и, взвесив его, удовлетворенно улыбнулся. Но тут же пан спохватился и, вздохнув, произнес делано грустным тоном:
– Ох, плохие времена настали у нас… Дуже плохие…
– Что же так расстроило вас, ваша мосць? – спросил Семен.
– Плохо, – повторил, печально покачав рыжими локонами, Тышевский. После паузы он понизил голос до шепота: – Опять проклятые холопы бунтуют.
– Не разумею, ясновельможный пане…
– Так вот слушай… Как только ты отправился в Петербург, мне доложил Юзеф, что рыскает среди поселян моих беглый сиромаха-бунтарь с Ханщины. Я приказал его изловить и привести ко мне. Вижу, холоп молодой, сильный, и пожелал я ему милость оказать… Чтобы зря байдыки не бил, в крепаки[3] к себе записать… И землицей хотел пожаловать, и хатой, и оженить. Но как только повелел я холопу оселедец сбрить, так он… – Тышевский побагровел и повысил голос. – Он, хамово отродье, бунт поднял. Тогда я его – в железо! Теперь он у меня, что зверь хищный, уже вторую неделю кайданами гремит в подвале. До чего ж упрям холоп проклятый!.. Вот и поручаю я тебе, Семен, этого пса сломить. – Он впился взглядом в лицо джуры. – Сможешь мою волю выполнить?
Чухрай смело посмотрел в глаза пана:
– Он ведь вольный, ваша мосць…
– Вольный?! – Пан хрипло захохотал. – Вольный… Да он беглый, с Ханщины. – Тышевский вдруг оборвал смех и сказал строго: – Так вот как ты мою волю чтишь! А я, Семен, о жинке твоей пекусь. Недавно снова приказал ее из неволи выкупить. – Пан закатил глаза, как бы ожидая от своего джуры изъявления благодарности. Но вместо этого Чухрай нахмурил щетинистые брови и, понизив голос, как бы сдерживая душевную боль и гнев, проговорил:
– Пошто вы меня, пане, пятый год, как дитя малое, маните? А Одарка моя в полоне гибнет… Ой, дурите вы меня, дурите…
Тышевский поморщился: что-что, а он не ожидал такого оборота. Не привыкший прощать малейшей непочтительности к своей особе, он сейчас не обратил внимания на дерзкие слова джуры. Пан не хотел обострять с ним отношения. Семен как никогда был ему нужен. У Тышевского ледяные мурашки побежали по спине от мысли, что этот силач вдруг поднимет бунт. Надо успокоить его во что бы то ни стало! Сделав над собой усилие, сказал:
