Словно смерч внезапно взвился посреди селения, нахлынула банановая компания, принеся палую листву. Взбаламученная, неудержимая листва являла собой ошметки гражданской войны, казавшейся по прошествии лет все менее правдоподобной.
Эта палая листва разила смрадом толпы, зловонием кожных выделений и обреченностью. Менее чем за год она завалила селение свалкой неисчислимых бедствий, наводнила улицы хламом. И этот хлам порывами ураганного ветра молниеносно сбивался в кучи, обособлялся и в конце концов обратился в улочку, одним концом выходящую на реку, другим упирающуюся в ограду кладбища, в поселок, сложившийся из отбросов других селений.
В могучей заверти урагана образовались подобия бакалейных лавок, больниц, злачных мест, электростанций; людские ошметки, что привезли с собой из поклажи разве что деревянный сундук или баул с бельем, наматывали поводья мула на коновязь гостиницы, а через несколько месяцев уже имели собственный дом, пару наложниц и воинское звание, которое им задолжало государство, так как они слишком поздно вступили в войну.
Занесло к нам из больших городов и отребья продажной любви, обосновавшиеся в утлых лачугах; поначалу это был закоулок, где полкровати служило жалким приютом на час или на ночь, затем шумная улица притонов и затем целое селение терпимости – внутри селения.
В этой круговерти, этом потоке незнакомых лиц, палаток вдоль дороги, мужчин, переодевавшихся на виду, женщин, восседавших под зонтиками на сундуках, и мулов, оставленных в конюшне гостиницы и подыхавших там с голоду, мы, первые поселенцы, стали последними, стали чужими.
Прибыв в Макондо после войны и по достоинству оценив тучность земель, мы предчувствовали, что настанет день и ураган принесет сюда палую листву, но не догадывались о его мощи. И поэтому в преддверии наступающей лавины могли лишь выставить миску с вилкой и ножом за порог и покорно уповать на судьбу. Когда раздался гудок поезда, палая листва взметнулась было ему навстречу, но тут же обессилела, отяжелела, слиплась; и начался естественный процесс гниения и разложения в земле.
Макондо, 1909
Впервые в жизни я увидел мертвеца. Сегодня среда, но мне кажется, что воскресенье, потому что в школу я не пошел и одет в зеленый вельветовый костюм, который кое-где мне жмет. Держа маму за руку, вслед за дедушкой, шарящим перед собой тростью, прежде чем сделать шаг, чтобы на что-нибудь не наткнуться (он плохо видит в полутьме и хромает), я прошел мимо зеркала в гостиной и увидел себя в полный рост – в зеленом, с белым накрахмаленным бантом, врезавшимся мне в шею. «Выгляжу так, будто сегодня воскресенье», – подумал, увидев себя в мутном продолговатом зеркале.
Мы пришли в дом, где лежал покойник. В закупоренной комнате была слышна гудящая под солнцем улица и больше – ни звука. Воздух был настолько затхл и туг, что казалось, его можно гнуть, как металлическую пластину. В спальне, где лежит мертвец, пахнет чемоданами, но их не видно, и свалкой. На одном кольце в углу висит гамак. Мне приходит в голову мысль, что запах этот источают ветхие полуистлевшие вещи, выглядящие, как на свалке, но на самом деле у них другой запах. Прежде я думал, что мертвецы непременно должны быть в шляпах. Но теперь вижу, что это не так. Я вижу, что у него седая голова и подвязана платком челюсть. Что рот приоткрыт и меж лиловых губ виднеются неровные, покрытые налетом зубы. Язык, распухший, темнее лица, так же, как и перетянутые веревкой пальцы, сбоку прикушен. Глаза раскрыты намного шире, чем у живого человека, они вытаращены и тусклы, а кожа лица похожа на утоптанную влажную землю. Я думал, что покойник похож на мирно спящего человека, но вижу, что наоборот: казалось, он не спит, но приходит в себя после жестокой драки.
Мама тоже оделась так, будто было воскресенье. Она надела старую соломенную шляпу, прикрывающую уши, и наглухо застегнутое, с рукавами до самых запястий платье. Почему-то оттого, что сегодня среда, она мне кажется незнакомкой, и когда дедушка встает навстречу мужчинам, вносящим в комнату гроб, мне кажется, что мама хочет мне что-то сказать. Она сидит рядом со мной, спиной к закрытому окну. Она тяжело дышит и все время поправляет пряди волос, выбивающиеся из-под шляпы, надетой впопыхах. Дедушка велел мужчинам поставить гроб рядом с кроватью. Лишь после этого я понял, что мертвец в него поместится. Когда гроб внесли, мне показалось, что он слишком короткий для тела, вытянутого во всю длину кровати.
Я не знаю, зачем меня привели. Я никогда не бывал в этом доме и думал, что в нем никто не живет. Это большой дом на углу, двери которого, насколько я помню, никогда не открывались. Я был уверен, что он пустует. Только сегодня, когда мама мне сказала: «После полудня ты не пойдешь в школу», – но это меня не обрадовало, потому что сказала она это строго и сухо, а потом вышла и вернулась с моим вельветовым костюмом, молча меня одела, и мы вышли за дедушкой на улицу и прошли три дома, что отделяют наш дом от этого, – только тогда я понял, что на углу все-таки кто-то жил. Тот, кто умер; значит, тот человек, которого имела в виду мама, когда говорила мне: «На похоронах доктора ты должен вести себя прилично».
Поначалу, войдя в дом, я не увидел покойника. Я увидел дедушку, стоящего у дверей и разговаривающего с какими-то людьми. Он знаком велел нам проходить дальше. Я решил тогда, что в комнате кто-то есть, но когда вошел, почувствовал пустую темноту. В лицо мне бросился жаркий воздух, пронизанный зловонием отбросов. Сперва он был густой и не отступал, а теперь накатывает волнами. Взяв за руку, мама провела меня по комнате и усадила рядом с собой в углу. Не тотчас мои глаза привыкли к темноте. Я увидел дедушку, пытающегося открыть окно, которое будто вросло в проем, и он колотил по задвижкам тростью. При этом взмывала пыль и оседала на его пиджак. Когда он сказал, что окно не поддается, я повернул голову в сторону дедушки и тут только заметил, что на кровати кто-то лежит. Это был мужчина: темный, вытянувшийся, недвижный. Я повернулся к маме, но она, по-прежнему чужая, отстраненная, смотрела в другую сторону. Поскольку мои ноги на пядь не достают до пола, я, сунув руки под ляжки, упершись ладонями в сиденье, стал болтать ногами, ни о чем не думая, пока не вспомнил слова мамы: «На похоронах доктора ты должен вести себя прилично». По спине у меня пробежал холодок, я обернулся, но не увидел ничего, кроме деревянной стены, сухой и растрескавшейся. И будто кто-то из стены сказал:
– Не болтай ногами, человек, который лежит на кровати, и есть доктор, и он умер.
И, посмотрев на кровать, я разглядел его. Я увидел, что этот человек не просто лежит, он мертвый.
