Зачастую меня преследуют мысли: должен ли автор раскрывать замысел своего произведения читателям? Должен ли делиться своими сомнениями, страхами, видениями и воспоминаниями более «доступным» языком, нежели метафоры? Или, быть может, ему следует сохранять вид таинственного оракула, вещающего скрытую истину?
Каждая эпоха по-разному относилась к подобным вопросам: в одни времена искусство слова шло неотделимо от коллектива, где даже само имя автора не называлось и, следовательно, не было потребности кому-то что-либо объяснять. В другие времена всё становилось более субъективным, более личностным: небольшие литературные течения носили имена своих вдохновителей (гонгоризм, маринизм и пр.) и исчезали вместе с ними, а более крупные превращались в некое подобие поэтических «школ», правда, также недолговечных – Плеяда, штюрмеры, лейкисты. В конце концов, появился всем прекрасно известный лозунг Теофиля Готье – «искусство для искусства». Все вышеназванные вопросы относятся именно к представителям личностно-индивидуальной поэзии.
Кажется, что ответ на все три вопроса банально прост: каждый из авторов считает, что сказал уже достаточно для того, чтобы быть понятым. Кому-то просто не приходит в голову, что говорит он на непонятном для других языке, – языке метафор, аллегорий, символов и иносказаний. Каждый человек, сталкивающийся в жизни со специальной литературой, к которой он не имеет никакого отношения, испытывает некий культурный дискомфорт: обилие терминов и непривычных оборотов сбивает с толку и раздражает, хотя это всё написано на родном языке. Вспомним поэзию Томаса Элиота, для которой необходим комментарий в два-три раза больше самого произведения. Сталкиваясь с подобным, задаёшься вопросом: когда придёт то время, в котором будет необходимо писать комментарии к комментариям?
Но при этом редкий случай, когда автор намеренно «затемняет» свои произведения. Каждый пишет для своей публики, которая его понимает (или думает, что понимает). Никто не станет утверждать, что Вергилий писал свою «Энеиду» для малограмотного плебса, Данте свою «Божественную комедию» для жителей Скандинавии, а Бодлер – для рабочих или крестьян. К этим классам свои голоса обращали такие поэты, как Беранже, Потье и Барбье. Вообще зачастую уже из самого текста ясно, к кому относится то или иное произведение. Было бы довольно странно ожидать иного распределения: пишут именно для тех, кто в состоянии понять. Стоит откинуть как ненужную и лживую позу литераторов, пишущих «для себя». Возможно, что в человеческом море и есть такие уникумы, но о них ничего неизвестно по вполне понятной причине – их произведения умирают вместе с ними. Человек всегда хочет быть услышанным и понятым другим человеком (даже после своей смерти), иначе само написание какого-либо произведения становится пустой тратой его сил и времени.
Таким образом, мы может прийти к немного неоднозначному выводу, правда довольно затасканному: не бывает «затемнённых» произведений, – это нам как читателям недостаёт информации, чтобы их понять. Как человек XXI века может без потерь смысла понять Гонгору, жившего в начале XVII века? Давно уже ушло его окружение, которому он поверял свои мысли, в далёком прошлом та неясная нам эпоха. Можно, например, обвинять переводчика, но это будет крайне неоправданно: маловероятно, что в современной Испании своего поэта понимают намного лучше, чем в других частях мира. История учит тому, что не всегда деятель искусства получает признание на своей родине (по крайней мере, прижизненно).
Итак, нет никакого «тёмного» писателя, но есть другое – непонимающая публика. Остановимся немного на ней. Нет ничего дурного или позорного в том, чтобы чего-то не знать, чего-то не замечать или чего-то не понимать. Изначально мы не умеем не то чтобы говорить, но даже ходить. При рождении каждый человек ничтожен в своей беспомощности; без защиты, заботы и опеки он непременно погибает. Каждый новый вид деятельности – это тоже своего рода рождение, где необходимы подсказки, советы и помощь. Увы, одно неверное слово и человек гибнет для определённой сферы деятельности, с ним умирает познание и, быть может, тот, кто мог бы вознести человечество на новую высоту. Литератору любого масштаба и направления всегда необходимо держать в голове некую аксиому: публика – это собрание индивидов.
Итак, автор пишет для определённой аудитории, но аудитория эта далеко неоднородна: кто-то, мыслящий схожим образом, принимает Идею, кто-то колеблется, а иной решает, что это не подходим ему. Первой и третьей группам объяснять ничего не приходится, поскольку они в этом просто не нуждаются: первые принимают автора, а другие – отвергают. Но, как правило, те и другие составляют меньшинство. Потому, если автор хочет быть понятым многими, ему необходимо обратить внимание на колеблющихся, к тем, кто готов принять его Мысль при благоприятных условиях. Им, кто сомневается и блуждает, необходимо символически протянуть руку, чтобы помочь понять себя.
Наш мир потерял много произведений искусства в результате пожаров, войн и разгулов стихий. Но есть и более неочевидные случаи: когда перед глазами есть литературный памятник, а постичь его суть мы не в состоянии. Как много нам дают автобиографические письма Плиния Младшего; творчество Гёте было бы для нас не так полно без его «Поэзии и правды» и «Разговоров с Гёте» Эккермана. Воспоминания Глинки и Римского-Корсакова не только памятники эпохи, но и страницы из той повседневности, когда они создавали свои произведения.
Я не говорю о том, что каждый непременно должен засесть за написание своей биографии или вести дневник. Отнюдь нет. Необходимо раскрывать свой замысел, если об этом кто-то просит, если в этом есть внутренняя необходимость или просто побуждение. И первое – самое важное. Это значит, что читатель увлечён тем, что ему встретилось; и из этого у него следует потребность в углублении знания того, с чем он имеет дело. «Дойти до самой сути» – это вполне естественная заинтересованность для мыслящего человека. И потому автору (в первую очередь поэтическому) противопоказано ныне прятать себя за ширмами вроде: «настоящее искусство не требует объяснений» или «это слишком трудно объяснить простым языком». У читателя (зрителя) может возникнуть (и вполне оправданно) подозрение в том, что объяснять-то по сути нечего, а весь т.н. «творческий процесс» – это всего лишь пустой звук.
Для поэта безвозвратно прошли те времена, когда всё за него выражало его творчество. С каждым днём ему тяжелее понимать мир, а миру – его. И если он хочет выжить и сохранить своё искусство, то необходимы некие жертвы. Тайне суждено остаться в прошлом: пусть поэзия будет «темна», но ныне поэт сам должен осветлять её, а не надеяться, что это сделает за него кто-то другой. Хотя, быть может, именно этот путь погубит поэзию окончательно? Может ли быть такое, что она должна умереть именно в наш век? Однажды, по словам Плутарха, пифия перестала вещать стихами и перешла на прозу. Не то ли это время, когда проза должна стать единственным доступным выражением мысли? Я не знаю.
