И, заметив эту странную женщину, он заметил как бы и себя – какое-то свое странное присутствие. Вот, он просто проходит мимо нее, а она просто сидит. Она сидела в зале, на задних рядах одна, среди пустых стульев, как будто ее забыли взрослые, они заняты, взрослые, но они непременно вспомнят и, конечно, за ней придут. А ей пока можно тихо посидеть в своем так вдруг открывающемся присутствии; на сцене представление уже закончилось, зато начинается вокруг – встают, скрипят стульями, разговаривают, разглядывают и, шаркая, шурша, медленно продвигаются к выходу и постепенно, толчками, выталкиваются из зала. И ей как бы открывается, что это есть – пустеющий зал, тихие стулья, пустая подслеповатая сцена, что даже важнее, чем сцена наполненная, хотя спектакль, конечно, еще клубится и о нем можно бы и поговорить, обсудить игру актеров, излишне резкий свет, решение режиссера.
Егор был уже в вагоне – среди других лиц, плеч и голов, и рук, держащихся за длинное блестящее и горизонтальное сверху, короткое и вертикальное внизу, что не дает упасть при ускорении всего, при торможении всего, что было вокруг, что окружало, что было необходимым и чужим, странным и непонятным, зачем это все, и при этом, конечно, понятным, что это просто внутри вагона, что для всех это вагон метро, вид транспорта, как мысль и ее воплощение, так можно быстро попадать из одного пункта в другой через тоннель, а не тащиться еле-еле, разглядывая что-то по сторонам – дома, облака, деревья, собак, машины, столбы и маленьких сутулых прохожих. Уже давно гремел, смазывая, сбивая и разбрасывая по сторонам, поезд, а Егор все не мог забыть, как он вдруг заметил там, в зале, приятеля – белый, как анальгин, вспыхивающий и белеющий лицом, Сергей присел вдруг рядом с ней, и они так весело о чем-то заговорили, что от зависти или от чего-то еще Егор вдруг не выдержал и крикнул ему, выкрикнул его имя, чтобы взамен и его приятель вызвал Егора из толпы приветствием, дал повод внедриться в их веселый разговор, стать внедренным, стать одним из них, третьим, через свое мнение о спектакле, чтобы потом уже пить с ними, как один из них – джин, кофе, виски, сок – где-нибудь в баре, где можно продолжать весело болтать, шалить, быть может, даже, начиная и флиртовать с этой женщиной, взбалтывать ложечкой в бокале под ее смех и незаметно и упруго уже отталкиваться словами от приятеля, от его имени и присутствия, как на веслах, как на лодке, чтобы невидимо и весело приближаться, становиться ближе в каком-то невидимом – к ней.
И что всего-навсего, будучи действительно познакомленным, действительно представленным, был почему-то отправлен в противоположную сторону, отправлен самим же собой. А они – женщина и Сергей – отправились по улице назад, как они сказали, что они пойдут назад, что им надо обратно.
Так, пожав приятелю вялую и потную руку, и слегка, и вежливо, с каким-то едва заметным намеком, поклонившись и женщине, что ему было очень приятно познакомиться, он добавил напоследок и «счастливо», как бы отпуская и их, и себя, словно бы уже легко поднимаясь на каком-то дирижабле, подарив это «счастливо» и себе, и им, что он такой легкий доброжелательный человек, каким он и должен спрятаться и остаться в ее памяти, если, конечно, она о нем вспомнить соблаговолит, когда, засыпая…
…же продолжает громыхать, подпрыгивает пол, и плотнее и плотнее садятся, и плотнее и плотнее встают, вжимаясь и прижимаясь, и чьи-то волосы, руки и очки, и чья-то неудобная нога, и дурно пахнущая подмышка, и нажимаешь, чтобы протиснуться и почему-то не протискиваешься, никак не можешь, и дурно пахнущая подмышка как будто не понимает, что раз ты надавил, то, значит, тебе надо, ты же надавил не просто так, тебе надо протиснуться к двери, и тебе надо дать возможность протискиваться и дальше, и для этого надо отжаться, придавая за собой почти незаметную полость, куда уже, исходя из напряжений, может протиснуться твое тело, как и любое тело протискивающегося, то есть в данный момент тебя, потому что уже налетает за окнами светлая просторная станция, на которой тебе надо выходить, а до двери еще четыре пассажира.
– Счас не сойдете?
– Нет.
– Позвольте.
– Осторожнее!
– Извините… Вы не выходите?
– Нет.
– Разрешите.
– Куда ты так лезешь?!
О, это мучительное проталкивание, неизлечимое, как агония, дергание, бесконечное всовывание и просовывание, сначала бока или плеча, бедра, и уже подтаскивание и собственно себя как груди, живота, таза, подпираемого снизу тазо-бедренными маслами, через коленные суставы и голени они выходят в ступни на ботинках, а те уже, в свою очередь, упираются в пол. Не касаться других голов! Ну разве что случайно, по чужим волосам – бр-рр! – или совсем нечаянно по чьему-то носу.
– Да осторожнее же!
– Простите.
– Где ты раньше-то был?!
– Извините.
– Совсем уже!
И, наконец-то, двери, да, двери спасительные и – черт! – захлопываются, и разжимаешь из последних сил и еле-еле вырываешься, что вот уже как родился, оторвав пуповину хлястика у плаща, вырвался на полный свежий вздох, вывалился на пустой перрон. А набитое битком потными пассажирами жарко-душное тело поезда, исполненное озлобленных взглядов из-за окон, надсадно и надменно загудев, уже массивно вдвигается в тоннель, и вот уже все быстрее и быстрее, легче и легче – в черную дыру, исчезает, как будто ничего и не было.
И поздно вечером, когда уже ложился спать, когда уже и засыпал, уговаривал самого себя расслабиться, что левая расслабляется и что правая расслабляется, и что его самого – Егора – расслабляет глубочайшее, расслабляет глубоко, очень глубоко, до самого глубокого, он словно бы пытался ухватиться за соломинку, загадывая, чтобы ему приснилась та женщина, да, та женщина. И все боялся сам себя себе выдавать, хотел обмануть сам себя, как будто не хочет, чтобы она ему приснилась, как будто тонко, очень тонко знал, что хвататься за соломинку бессмысленно и что жать в сновидение нельзя, что сон – это же не вагон.
