Выпал снег. Соседский котенок Мишка, черный, с белой грудкой, осторожно перебирал лапками. Усики стояли торчком, ушки на круглой котячьей головке напряженно двигались. Мишка боялся, но боялся восторженно; мир вокруг был белый и холодный, совершенно новый.
Я пил чай, курил «Казбек», смотрел из окна на забавного котенка, перебегавшего двор и мне было уютно. После двух командировочных дней в резиновых сапогах под проливным дождем, жарко топилась печь, выпитая водка сладко грела душу – что еще нужно для скромного счастья.
Я достал с полки «Триумфальную арку», поудобнее передвинул кресло к раскаленной топке, опять закурил, примостив пепельницу на деревянные поручни кресла. Некоторое время читал в том странном полусонном состоянии, когда текст, обрывки туманных мыслей, шорохи старого дома, потрескивание дров в печи, сливаются в единое комфортное целое.
В одиночестве есть нечто приятное; мир только твой, тебе незачем его делить. В башне на скале место только для одного.
Мне было шестнадцать лет, когда мама тяжело заболела: ее плотно прижатая рука под правой грудью до сих пор у меня в глазах. Потом, после майских праздников, я навестил ее в онкологическом центре в Свердловске. Койка мамы стояла под картиной «Мишки в лесу», в палате на двенадцать мест. Запомнились не прибранность и запах … предсмертия что ли, не могу точнее, лучше не думать. Как она выхудала. Неотрывно смотрела на меня, держала мои пальцы в прозрачных руках. Сказала; «уедешь завтра, ты понял». Ночь я проболтался в больничном садике – благо стоял необычно теплый май, а утром расписался в какой-то бумажке о факте смерти матери. И в морге глядел на ее спокойное лицо и думал, что если она так сказала, то, наверное, не думала еще умирать, просто не хотела, чтобы я видел, как она изнывает от болевых приступов.
В школе я так и не доучился. Служил в тюменском стройбате. Теперь вот сопровождающий страховых почт. И мне хорошо. На две вещи я никогда не жалею денег; на книги и на водку. Это так здорово; после работы поесть наспех, выпить первые полстакана, закурить, и не торопясь, кончиками пальцев прощупывая корешки, пройтись вдоль книжных полок. Сегодня вот Ремарк, завтра, если будет время, «Холодный дом», через два дня опять перечитаю «Записки охотника». От печи приятный жар, дымок от «Казбека» в пальцах левой руки, а на столе возле старенького серванта прозрачная, едва отпитая, столичная. Ну, а не хватит – есть еще одна.
Давным-давно моя баушка, тихая славная старушка, зимним непогожим вечером, между сказками, погладила меня по голове и сказала: «тяжеленько тебе достанется жизнь Володюшка, ты же у нас дурачок, тебе все хочется по-настоящему, а это бывает ох как редко». И она была права; и то, что я дурачок, и то, что в этой жизни нет ничего настоящего. Наврал! А книги, а водка, а башня, черт ее дери, на высокой скале! В этом деле самое главное – стены потолще. Да изнутри как можно тчательнее уложить звукоизоляцию. Чтобы было тихо-тихо, чтобы разрешили остаться одному.
Резкий машинный сигнал, болтовня молочных фляг в кузове – Толик Грачев прикатил. Я подошел к окну: от побитого ГАЗ-66 неуверенно шел Толик, плелся, до нет же! упал и дальше ползком. Поразительно, но совершенно достоверно; по дороге сорок с небольшим, едва у дома – мотор заглушил и пьян (как там в старину говаривали?» до изумления. Вечная загадка для ГАИ.
Я выпил еще водки, кровь быстрее побежала по жилам, потянулся, заложив руки за голову и посмотрел на заснеженную улицу.
Улица Слесарная делилась речкой Слесаркой на четный и нечетные берега. Я жил на нечетной стороне в доме под номером семь. Несчастная речушка Слесарка, жертва административной инициативы. Кому-то не очень умному пришло в голову украсить берега водяным тополем. И вот ученики первой школы с блеском выполнили задачу: деревья были высажены. А водяной тополь он потому и водяной что любит воду. И он заполнил берега и сполз в речку. И остановил свободное течение. А когда-то со дна били чистые холодные ключи, рыжие ондатры ловили рыбу, ребятня купалась. Потом на смену умершим старожилам поселились приезжие, предпочитавшие сливать помои прямо в воду. На четной стороне открыли пельменную … вот и сейчас какой-то отморозок мочился с крыльца этого заведения.
До остервенения знакомая картина; лесок, краснокирпичная первая школа, церковь Михаила Архангела, переделанная под библиотеку на верхних этажах и в кинотеатр на первом этаже, и на холме, забытая богом и людьми, София.
Дом, в котором я родился, живу, и, не дай бог помру, коммунальный. Два этажа: на каждом коридор; справа и слева одинаковые комнаты – в одной из них я, в комнате двадцать квадратных метров, включая здоровенную печку. Три окошку; два на школу, Архангела и Софию, одно на красивый тополь возле кинотеатра «Художественный».
Очередные сто грамм, и я тихо проговорил:
–– все-таки до чего хорош этот жалкий лесок, укрытый октябрьским снегом!
И в ответ услышал:
–– Опять весь коридор обоссал х… ободранный! Сам жрет свое пойло, кодлу водит, когда это блядство закончится, чтоб ты сдох козлина позорная!
Нет уж, это не обо мне. Хотя стоило бы. К примеру, за дурацкую патетику. Ишь ты – как красив жалкий лесок … тьфу!
Голос визгливый противный, такой только у Сины. Вообще то она Аксинья, но называть ее полным именем язык не поворачивается. Объект ее критики известен, значится ждать надо гостя дорогого. Минут через десять, когда Сина еще развешивала белье у покосившегося сарая (забавно было видеть, как она, похожая на ведьму из мультика таскалась вдоль веревки, сухая, носастая, в серых огромных валенках), гость дорогой появился. Он вообще частенько ко мне забредал, и я его терпел как терпят надоедливое, но неопасное и необидное зло. Я приготовился к вторжению дяди Васи, по обыкновению пьяного вдрабадан, но чего только не бывает на белом свете – от был трезвый. Разумеется, выглядел так что хоть сейчас на погост неси. Недельный запой даром не прошел. Хотя запой это неправильно, там же периодами, а дядя Вася пьян всегда. Но не сегодня. Чудеса в решете!
-– Проходи дядя Вася, – сказал я. Проходи, видишь, на донышке. Угостить нечем.
–– Да я … ты это … посидеть тут … –
Он и дальше бормотал нечто невразумительное, зубов мало, а язык с великого похмелья не провертывался как должно. Но главное я понял, и удивился; он не хотел выпить. Пах он конечно омерзительно; смеси перегара, давно не мытого немолодого тела и никогда не стираной рубашки. Рубашка в коричневую клетку, традиционные спортивные брюки с лампасами, тапочки, словно подобранные на ближайшей помойке (что вероятно). Отсидевшись на стульчике по вполне понятной слабости, мужичок начал разговор с того же, с чего начинали все мои соседи если вдруг по необъяснимой случайности их заносило в мои палестины; он обошел книжные полки. Сотни две книг и в простых переплетах, и с золотым теснением, а также «Новый мир», «Иностранная литература» опять привели его в замешательство.
