Моя девушка – шлюха.
Мне было нелегко признаться в этом даже самому себе.
Но пришлось. Конечно, не сразу. Только тогда, когда сомнения сменились твёрдой уверенностью. Или лучше сказать, лишь после того, как у меня не осталось других объяснений и я вынужден был сделать своё открытие и констатировать очевидное с помощью конкретного слова – а, при всех допущениях толкований, это было самое точное слово, которое я мог найти. Чисто внешне моё открытие почти ничего не изменило, но имело весьма заметное и настолько же странное влияние на образ мыслей. Наверное, любые странности можно объяснить, если докопаться до их глубинной сути. И всё-таки…
Вот, скажем, одна из многих странностей.
Само собой разумеется, что все последующие события, связанные с моей подругой, я уже не мог воспринимать так, как раньше, – это понятно. Но теперь даже наше прошлое почему-то проявилось в ином свете – вернее сказать, в нём вдруг высветились какие-то тени, какие-то до сих пор не просматривающиеся тёмные углы.
Впрочем, я погорячился, сказав «вдруг». Это не совсем верно – как раз не вдруг, а постепенно. Осознание новых реалий не было ни мгновенным, ни хотя бы бурно эмоциональным. Ну так, чтобы аж потемнело в глазах, чтобы я стиснул зубы или закричал. Или, например, захотел порезать себе вены, выпить уксуса, спрыгнуть с балюстрады высотного гаража напротив моих окон. Словом, оно не было таким, о котором можно было бы сказать «вдруг». Я не припоминаю ни одной детали своего открытия, которая сама по себе поражала бы в достаточной степени, чтобы заставить меня испытать что-нибудь вроде мгновенного шока. Нет… Вовсе нет. Не было ничего такого. Зато, с другой стороны, даже самые укромные закутки моих воспоминаний – из тех, что обычно так и остаются в потемках и которые невозможно воссоздать достоверно, потому что они едва касаются сознания, – утратили своё прежнее значение и приобрели новое. С того самого момента они как бы начали постепенно линять, меняя полярность и переходя в противоположный знак.
Между прочим, в качестве побочного эффекта подобных перемен приходит прозрение того, насколько восприятие даже таких вещей, как всяких до той поры милых сердцу пустячков или, наоборот, досадных мелочей зависит от общего фона. От фона влюблённости, или неприязни, или, быть может, равнодушия – кстати, фон равнодушия отнюдь не гарантирует верность суждений, он только служит некоторой гарантией непредвзятости. Или, например, от фона доверия – а как раз такой и был у меня по отношению к моей любимой, которую я считал не только обаятельнейшей из женщин, но и самой близкой своей подругой. И тут, за каких-то несколько недель, я неожиданно для себя начал видеть в ней не только её неизменную и всегда несколько раздражавшую меня преувеличенную склонность к обидчивости, но и никогда раньше не замечаемые физические недостатки, вроде несимметрично отвисшей левой груди или странной колкости верхней губы и подбородка, заставляющей подозревать о тщательно истребляемой втайне от меня щетине. Насколько я понял, моё естество начало исподволь готовить меня к расставанию, делая её всё менее привлекательной в моих глазах.
Но почему?
Задавая себе этот вопрос, я не имел в виду какие-то колебания. К сожалению, у меня не было ни малейшего основания сомневаться – ни в распутности Аллы, ни в том, что это вполне отвечало её природным наклонностям, а вовсе не являлось чем-то внешним, навязанным ей обстоятельствами. И потом – всё, что имело для меня значение, мы с ней выяснили вполне. А если и не дошли до самого дна, то только потому, что углубление в дальнейшие подробности не доставляло мне удовольствия. Уточнение же того, присуще ли ей распутство просто в высокой или же в превосходной степени, принципиально ничего не меняло. Так что суть не в этом, нет.
Мне всего лишь хотелось, да и до сих пор хочется понять – отчего я почувствовал себя настолько задетым, что даже и теперь не могу притворяться, будто это оставляет меня равнодушным. Мои нынешние ощущения можно в чём-то сравнить с болью от застарелого обломка занозы, оставшегося медленно гнить глубоко под кожей. Вроде бы внешне всё в полном порядке – щепку вынули, ранка давно зажила и отсохла небольшой твёрдой корочкой. Но стоит сделать неловкое движение, как где-то внутри возникает тупая боль, причём даже локализовать её почти невозможно. Иногда кажется, что болит в одной точке, иногда – в другой. Не так сильно, чтобы из-за подобной мелочи тащиться к хирургу, но и не так слабо, чтобы об этом можно было навсегда забыть.
Это-то и странно. Казалось бы – ну какая разница? Может, распутница даже и лучше в некоторых отношениях – в конце концов, говоря беспристрастно, Алла в состоянии украсить одинокую постель любого холостяка.
К тому же я вполне взрослый, хотя и не старый ещё мужчина. Во всяком случае, пора моих гормональных всплесков и связанной с ними игры буйных страстей давно миновала.
Да и Алла успела вступить в пору «бальзаковского возраста». Это выражение, кстати говоря, вопреки непонятно почему укоренившемуся и очень распространённому мнению, подразумевает женщин от тридцати до сорока лет, а отнюдь не пятидесятилетних, как не столь давно, в своей характерной безапелляционной манере, заявила нам молодящаяся ведущая одной из телевизионных программ, ссылаясь при этом непонятно почему на «Госпожу Бовари» Флобера. «Вот те на! – мог бы обидеться мсье Флобер, если бы и на самом деле был причастен к возрастному определению для женщин. – Оригинально! Роман написал я, а возраст почему-то – «бальзаковский!» Но, на самом деле, справедливость не попрана – просто виконтесса де Боссеан менее известна в народе, чем госпожа Бовари. Впрочем, суть, опять же, не в этом. А в том, для начала, что мы оба – я чуть раньше, Алла чуть позже – разменяли четвёртый десяток лет. Вместе мы вовсе не так уж давно: прошло едва больше года не то что с начала наших близких отношений, а даже и с самого момента знакомства.
Так что же удивительного в том, что до нашей встречи у каждого из нас случались связи с другими? Почти каждый зрелый человек таскает с собой рюкзак минувшего. У меня за спиной были даже жена и ребёнок в раннем, ещё «студенческом» браке. Алла, правда, насколько мне было известно, никогда не выходила замуж. Но в наше время глупо ожидать, что девушка будет тихо стареть в светёлке отцовского терема, ожидая сватов от суженого.
Кроме того, у нас с ней почти сразу установились ровные, удобные, достаточно тёплые отношения, хотя, быть может, не столь уж тесные в духовном смысле. Впрочем, после того как я несколько раз терпел крушение именно из-за иллюзии повышенной задушевности, некоторую отстранённость можно было считать скорее положительным моментом. Тем более что ни я, ни Алла – по крайней мере, в том, что касалось планов на ближайшее будущее, – не только не думали о свадьбе, но не стремились даже и к тому, что на новоязе беззастенчиво называют «гражданским браком», наперекор традиционному значению этого словосочетания, всего лишь противопоставляющего церковному венчанию регистрацию брака в светском варианте. К тому же совместное проживание при некоторых плюсах несло и определённые минусы – особенно если принять во внимание особенности служебных режимов. У меня – бесконечные очередные и внеочередные дежурства и «подмены», у Аллы – частые служебные командировки по всей нашей обширной области. Бытовые условия при таких обстоятельствах вряд ли выиграли бы, и даже видеться мы едва ли стали бы намного чаще. Да ещё и с жильём пришлось бы что-то решать. Если предполагать какой-то обмен, то у Аллы хотя бы имелась если и не роскошная, так, по крайней мере, отдельная однокомнатная квартира в центре. А я, с точки зрения материального вклада в устройство совместного гнезда, выглядел бы крайне жалко со своей – пусть просторной и светлой – но всего лишь скромной комнатой в коммуналке, расположенной на рабочей окраине города. Это сразу поставило бы меня в зависимое положение. Опыт прошлого также не располагал к поспешным решениям – в том числе во всём том, что касалось обмена и всякого рода квартирных вопросов. Между прочим, именно благодаря этому опыту я и оказался жителем старого, сталинской ещё постройки, дома по улице Пролетарской – надо заметить, вполне оправдывающей своё название. Прекрасную квартиру, которую некогда «выбил» для меня, в ту пору ещё зелёного новоиспечённого врача, ныне покойный заведующий урологическим отделением Иноземцев, я четыре года тому назад оставил бывшей жене. Оставил, отчасти смутно надеясь на какие-то перемены к лучшему, а отчасти из-за одного спорного свойства своего характера. Бывшая соученица по средней школе и вечная – впрочем, не без взаимности – жилетка для выплакивания душевных драм и потрясений Оля Норкина, или просто «Норка», как без особого полёта фантазии её раз и навсегда окрестили ещё в начальной школе грубые и неделикатные однокашники, называет это моё свойство «благородством». Тогда как мама, не склонная к идеализации своего отпрыска, называет то же самое просто «глупостью» и «неприспособленностью к жизни». Как это ни печально, но, принимая во внимание, что Норка, при всех её достоинствах, всё-таки совершенно неисправимая романтическая дура, мамино определение, пожалуй, ближе к истине. Кстати, о мамах. Жизнь в многонациональной южной части России предоставляет прекрасные возможности для этнографических наблюдений. Когда я был подростком, на лестничной площадке, где мы тогда жили, обитали четыре семьи с детьми разного возраста. При этом ни я, ни Вовка Котенко из двенадцатой квартиры так и не снискали особой славы у своих матерей, тогда как у наших соседок тёти Эльвиры Назарянц и у тёти Розы Гринберг дети были сплошь гениальные. Откуда черпает снисходительность ко мне Норка, с её типичным, не считая длинноватого носа, экстерьером среднерусской овальнолицей породы, я не могу сказать. Впрочем, она мне не мать, хотя, судя по степени притязаний на опеку, это не очевидно. Учитывая то, что она на два года моложе меня, её учительский тон и диктаторские замашки ещё менее объяснимы, но такова реальность.
