«Я ухожу от вас. Увольняюсь», – Гортов бросил на стол заявление, и оно пролетело мимо стола.
«Почерк как у дегенерата», – хладнокровно подумал босс, расписываясь.
С этого дня Гортов стал свободен.
Про Гортова пошли слухи, что он то ли сошел с ума, то ли стал очень верующим – так его бывшая довела его: выпила за полгода всю кровь, а потом трахнула на его же глазах его друга.
Гортов перестал выходить из дома и отвечать на звонки, а скоро вовсе сбежал из города. В валдайских лесах гнил брошенный деревянный дом его семьи, и Гортов убедил мать, что ему надо ехать туда, чтобы привести в порядок и дом, и свою голову.
***
Гортов уехал из просторной и пыльной, как старый шкаф Москвы с возвышенными намерениями. Он думал если не о просветлении, то о каком-то рывке души, но когда он вселился в дом, то все больше лежал на печи, вяло обдумывая существование. Смотрел на закат – то лежа, то стоя, то сидя. Гортов сделал полезное наблюдение о закатах. Оказалось, если московский закат был похож на нежную девичью ранку на бледной коже, то валдайский – на волчью мокрую пасть, лязгавшую.
По утрам он ходил в сарай и до обеда рубил трухлявые пни. Такая была отдушина.
Гортов не колол дров с самого детства – а в детстве отдал этому много времени. Уже лет с четырех он ходил с дедовым топором по даче, выслеживал бабушку и соседей, и колол попадавшиеся поленья, при этом воображая, что рубит головы. Гнилое нутро чавкало, распадаясь, и кружилась в воздухе мелкая ветхая щепа. Он был счастлив, и все боялись его.
А теперь он, городской житель, тяжело привыкал к орудию. Соскальзывало топорище, падал пенек, Гортов промахивался все время, несколько раз чуть не покалечив ноги. Гнилое нутро было теперь у него, а бревна, все как одно, были юные, крепкие – поначалу Гортов боялся и топора, и бревен, и щепок, и своих неумелых пальцев, но с практикой все же добился кое-каких результатов: однажды даже срубил целое широкое дерево, все не желавшие покоряться – оно упало только тогда, когда была отделена от пня последняя стволовая ниточка.
Иногда накатывала тоска. Тогда Гортов ездил по просеке на ржавом велосипеде «Кама» и плакал. Небо разглаживалось. Вися на деревьях, как валенки, на Гортова с любопытством глядели соколы.
***
Еды не хватало. Чтобы успеть к автолавке, нужно было рано вставать и долго идти. Магазинов поблизости не было. Покупал кое-что у местных, стараясь особенно не сближаться с ними. Деревенские жители напрашивались в гости и звали к себе, добрые и красномордые люди, обветренные, с сухими шелушащимися лицами, словно вытертыми наждачкой.
Но как-то Гортов все же сошелся с местной. По-своему симпатичная, но с боксерской увесистой челюстью и большими, как кляксы, веснушками. Звали Женей. Женя любила рассказывать о себе. Рассказы ее потрясали. Выяснилось, что ее сестра умерла, и отец в тюрьме, и она живет с одной только бабушкой. Как так случилось? Однажды учитель оставил в школе ее сестру до сумерек. Она возвращалась домой через лес, и ей там встретились волки. На следующий день отец пришел в школу с ружьем – мозги учителя как гирлянды повисли по стенам.
***
Гортов и Женя гуляли по лесу. Иногда они случайно соприкасались, и Женя что-то шептала нежно и слишком приближалась к нему – Гортов чувствовал, что всё это ему теперь больно, трудно.
А однажды, в жару, они собрались на пляж. У реки разделись. От вида женского тела Гортова затошнило.
Хромая и морщась от ветра, он быстро нырнул и поплыл на другой берег. Он знал, что обратно уже не повернет. Что дальше – не думал. В итоге он чуть было не утонул – задыхаясь, еле догреб до земли, заляпанный черной тиной. Потом, отлежавшись, побрел по песочной косе, нашел узкое место, переплыл в обратную сторону, уже во тьме, и незаметно пробрался к дому.
По вечерам он не включал свет и сидел взаперти. Время от времени видел, как ее растерянное большое лицо мелькает возле забора.
***
Гортову нравилось его одичание, но не нравился антураж, в котором оно шло. Ему было грустно сидеть в лесу, среди навсегда отсыревших досок. Бродя без смысла и дела по просеке, он убивал насекомых и ел сладкие ягоды. Он стал бояться инфекций и ночных посторонних звуков. От насыщения свежестью голова распухала и то устремлялась ввысь как воздушный шар, то будто бы наливалась оловом. Воздух пьянил до галлюцинаций.
Как-то, силясь занять себя, Гортов с ожесточением вскапывал землю, и не сразу заметил, что безнадежно бьется во что-то твердое, как будто в камень. В упорстве своем Гортов поранил о гвоздь палец. «Ну все, теперь умру от какой-нибудь глупой средневековой инфекции», – испугавшись, подумал Гортов.
– Куда копаете, юноша, в Царствие Небесное? – спросил вдруг мягкий и близкий голос. Гортов подпрыгнул от неожиданности, уронив лопату.
Перед ним стоял старец в чистых белых одеждах. От порыва ветра благородная борода легла на плечо серой густой волной. Вторым порывом видение смыло.
На другое утро Гортов хотел выйти на двор, но на участке увидел волка. Он стоял возле крыльца и спокойно глядел в глаза человеку. Все удобства были вне дома, а волк все не уходил, и в итоге Гортову пришлось сходить в туалет из окна чердака, что было очень обидно для его самолюбия.
В довершение всего приехала мама. Она не читала нотаций, но молча ходила по дому с щенячьим лицом, с щенячьими страдальческими глазами. Она демонстративно подолгу мыла посуду, вздыхала. «А вот Людин сын в банке работает – в месяц зарплата сто тысяч, а младше тебя», – по вечерам говорила мать. И снова ходила, и снова вздыхала, и снова мыла.
Гортов кусал ногти и нервно выщипывал ржавую бороду. Маялся, крошил бревна с возросшим усердием. Ночами стонал. Надо, надо вернуться в Москву и искать работу. Скручивала в рог, била Гортова по рукам жизнь. Пора, пора, пора.
И тут Шеремет прислал ему смску.
***
Поезд медленно волочился и время от времени замирал. За окном серела дорога. Среди сухих голых сучьев бродило солнце вдали, как будто боясь поезда.
В этом пейзаже воображение Гортова писало русские бытовые драмы: вот азиат-дворник догнал в прозрачных кустах пенсионерку Лидию Аркадьевну, – задрал юбки и теперь грубо насилует; розовый чепчик лежит в стороне. Вот мать кладет новорожденного на рельсы и уходит, не оборачиваясь. Вот отчим бежит с ножом за приемным сыном – сын спотыкается, падает. Отчим бьет его в шею. Причина: пасынок слишком громко разучивал дома поэму «Бородино».
Поезд уже вроде бы подобрался к Москве, но теперь почему-то стоял, и стоял очень долго. Гортов был рад и не рад ощущению близкой Москвы. Клубок туго переплетенных между собой страшных и радостных воспоминаний давил горло. Тревожное, сердце прыгало тяжело, как слонопотам в цирке. А еще в мозг напихали ваты и в уши налили воды. Не шевельнуться.
