По весеннему небу легко и неторопливо плыли белые облака. Высокий старик смотрел на них через приоткрытое окно. Молодой человек, сидящий за компьютером, терпеливо ждал. Он привык к тому, что его старый собеседник часто замолкал. Вот и сейчас старик замер у окна, разглядывая старинный собор, туристов с фотоаппаратами на вымощенной камнем площади и облака над высоким куполом церкви. Зазвучал мелодичный перезвон башенных часов, и стало ясно, чего, собственно, старик ждал – вот этого нежного, тающего, безмятежного звука.
Раздался глуховатый, но звучный голос:
– Итак… Ты говоришь, что с тремя ветрами всё ясно… А четвертый?
Молодой человек склонил гладко причесанную голову в знак внимания, но глаз не поднял. Старик сделал несколько шагов к столу, за которым сидел молодой. Наклонившись, посмотрел на монитор компьютера, скептически поморщился.
– Покажи мне на бумаге.
Молодой подал тонкую папку со стандартными белыми листами, почтительно приподнявшись с вращающегося стула. Старик с папкой в руках вернулся к окну, вытянул руку далеко перед собой, пристально вгляделся в текст. Молодой безмолвно наблюдал за ним. Они были похожи друг на друга, оба высокие, широкоплечие, но похожи не как родственники, а как балетные танцоры или спортсмены одного вида спорта. Двигались они оба легко, только легкость эта была разная: молодой экономно – точно перемещался в пространстве, а старик производил впечатление невесомого манекена из металлической сетки, каких некоторое время назад дизайнеры любили выставлять в витринах дорогих магазинов.
Старик пробегал глазами распечатанный текст, слегка щуря светлые, потерявшие прежний цвет глаза. Морщины на его лице привычно собирались и на висках, и по сторонам широкого рта, складывая ироничную, но добродушную усмешку.
– Итак … – повторил он задумчиво. – У четвертого ветра нет ясности давно. Наследование шло не по правилам, последние поколения не имели ни должных связей, ни полной информации. Придется вмешаться. Верно? – Он повернулся в сторону молодого человека.
– По какой схеме прикажете активизировать? – у молодого оказался негромкий голос с четким выговором.
– Мне понравилась та, что была в прошлый раз, с тем, вторым ветром… Давай не станем мудрить, повторим, как тогда, только детали на твое усмотрение. Ты лучше меня в этом разбираешься.
Пальцы молодого человека забегали по клавиатуре, и некоторое время в комнате было тихо, только шуршали от легкого ветра старомодные кружевные гардины и пощелкивали клавиши компьютера. Потом вновь послышался мелодичный перезвон башенных часов, отмеряющих четверти часа.
Глава первая Adagio sostenuto (спокойно, сдержанно)
«Колеса перестали громыхать по булыжной мостовой. Стало тише, и девушка, вжавшаяся в стеганую обивку в углу кареты, услышала другой звук, ритмичный и очень тревожный. Она не сразу поняла, что это стук ее сердца, отдающийся дрожью во всем теле. Пытаясь успокоиться, она поднесла руку к ожерелью на шее, потрогала браслеты на запястьях, потом сцепила холодные пальцы на коленях. Не помогло – колени тоже дрожали. Руки снова потянулись к шее, где в полутьме мягко светились три ряда крупных жемчужин, пересыпанных драгоценными камнями. Пожалуй, с этого ожерелья всё и началось.
Прежнее существование было просто и понятно, может быть, и скучно, но не было в нем ничего опасного. Но за последние месяцы много произошло такого, что изменило немудреную и устоявшуюся жизнь всей семьи. Жили они – батюшка с матушкой да две сестры – в крохотном именьице под Белгородом, невеликая семья да всего три человека дворни. Батюшку, впрочем, видели нечасто, он имел майорский чин, служил в пехотном полку, воевал и при императоре Петре третьем, и при покойной матушке Екатерине, бывал и в Европах, и на турецкой войне. Жалованье имел скудное, а при двух девках на выданье и вовсе недостаточное.
Но никогда на судьбу ни сам не жаловался, ни супруге своей не позволял. Говаривал не раз: «Мой отец и вовсе однодворцем был, а я до майорского чина дослужился, потомственным дворянином стал, брат мой до полковника дорос. Чего же мне Бога гневить?» Что правда, то правда, но иные недоросли дворянские с пеленок такой чин имеют.
Деток Господь супругам дал семерых, но дожили до взрослости трое – сынок Тимофей, в честь деда названный, да две дочери-погодки: Ираида и Зинаида. Сын, к великому горю родительскому и сестринскому, недавно помер в Новороссии от лихорадки, которая в тот год косила новых поселенцев нещадно. А дочери давно уж заневестились, в весьма зрелых годах находились, старшей, Ираиде, уж двадцатый год пошел, шутка ли! Матушка Дарья Петровна об эту пору троих деток имела, хоть не сильно рано замуж родители отдали. А тут две девки подряд женихов не имеют. Да и то сказать, откуда бы им взяться, женихам-то? Места тихие, глухие, не торговые, не проезжие. Соседи, мелкопоместные служилые дворянчики, все одного поля ягода – как сынки подрастают, скорей на государеву службу, чего дома зря харчи родительские истреблять? Местность долго оставалась особая, приграничная, люди селились всё больше по военной необходимости. Выделялись земли под проживание и кормление военному сословию, так и составлялись целые села, где все были или Пушкарские, или Стрельцовы, или Посоховы. Земля тучная, черноземная, но жизни спокойной столетиями не было, еще первый Петр пытался южную границу отодвинуть подалее, но непросто оказалось с самой Турцией тягаться. Так что не до хозяйства было здешним жителям, больше на службу надеялись. А как появится какой молодой инвалид, что не против семьей обзавестись, так разве пробиться через целый рой подросших невест? Приданого-то кот наплакал, всё перины да подушки, а чего поценнее, землицы или чистых денег, где же взять? А что хороши собой сестрицы, так в этом какая особость? Приглядных девок на Руси, что грибов после дождя.
Так и жили бы, да послал Господь большие перемены. Скончалась матушка императрица Екатерина, и взошел на престол сын ее, император Павел. Много шуму восшествие его наделало, чисто мести начала новая метла. Даже до глухих мест стали доходить слухи о том, что такую-то знатную особу всего лишили и в Сибирь отправили, таких-то разжаловали и именья в казну отобрали. Всё местное начальство сменили, а пуще всего порядки в армии наводить стали. Император-то, говорят, долго матерью к власти неподпускаем был, вот и занимался истово своими гатчинскими войсками, и порядок ценил превыше всего. Рассказывали, что мог он самолично остановить на улице разодетого офицера, в дорогую шубу закутанного и с руками, в меховую муфту продетыми, и, ежели при нем шпаги не было (а как ее пристроишь – поверх шубы не налезает, а из-под нее топорщится), то разжаловал в солдаты тут же, одним своим словом. А солдата, несшего шпагу, в офицеры производил. Так что не только карал государь, но и миловал. Уж и не знали, что и думать, когда батюшку Сергея Тимофеевича в Петербург вызвали. Служил он честно, но за долгие годы мало ли какие провинности могли накопиться, и еще важно, как там всё в бумагах у начальства записано. С тяжелым сердцем ехал майор Потурин в столицу, летел на казенных, поспешал. Немало нагляделся, пока на постоялых дворах свежих лошадей дожидаться приходилось. Казалось ему, будто вся Россия с места стронулась и к столице потянулась, такое столпотворение на всех перегонах наблюдалось. И чем ближе к столице, тем гуще на дорогах и повозок, и верховых, ехали и на перекладных, и на долгих. Иной раз такие вельможи на станционных смотрителей кулаком замахивались, а что толку, коли нет лошадей, все в разгоне. Того и гляди, падать от усталости начнут. Невдомек ведь им, тварям бессловесным, что такое государственная спешная надобность. Приехал Сергей Тимофеевич в военную канцелярию, еле-еле с дороги почистился и мундир переодел. Ждал в приемной, ни жив, ни мертв. А тут еще перед ним генерал от инфантерии из кабинета вышел – лица на нем нет, парик на сторону съехал, сам багровый, челюсть трясется – того и гляди, Кондратий хватит. К нему кинулись с расспросами, в бумагу, в руках зажатую, заглядывают, а он только рукой махнул и побрел, шатаясь, вон. Сердце у Сергея Тимофеевича застучало так, как перед атакой не стучало. Выпрямился он из последних сил и в кабинет начальственный вступил. Ничего кругом себя не видел, на какие-то вопросы отвечал, словно автомат на пружинах. Взял протянутую бумагу, воротился в приемную и там только прочитал, что произведен он в следующий чин, за дело на Кубани, еще до Кючук – Кайнарджийского мира. Дальше – больше. На другой день снова был зван нарочным к военному начальству, орден ему вручили и в бригадиры произвели. А на третий день в генеральское звание был пожалован, да с выплатой причитающегося жалованья за все прошлые годы. Вот так! Отпущен был домой на малый срок с приказанием явиться на новое место службы, в Москву.
