Игорь Герцев - Пиромания. Между Геростратом и Прометеем

Я родился в Ленинграде и с детства мечтал о парусниках. Я посещал морской клуб «Юнга» во Дворце пионеров, учился в Нахимовском училище, а после него закончил Высшее Военно-морское училище подводного плавания. Когда я оказался на 1-й флотилии атомных подводных лодок, мне пришлось оценить разницу между парусником и подводной лодкой. Это повергло меня в шок. Тогда еще я не знал, что такое когнитивный диссонанс.

Однако, как сказал Вадим Демчог: «нет такого эмоционального захвата, который мы не могли бы сделать произведением искусства». Да, я подсознательно нащупал этот непростой путь, и мой первый рассказ «Пиромания» датирован 1991-м годом. Я отстукал его на печатной машинке за ночь, на которую меня закрыли в библиотеке. Печатные машинки были в дефиците. Это был рассказ не про подводные лодки.

Уволившись с флота, я принес рассказ в журнал «Звезда». Я мечтал видеть свое имя в списке авторов издания, но даже представить не мог, что когда-нибудь выйдет книга с моим именем на титуле.

Возвращая рукопись через неделю, главный редактор Михаил Михайлович Панин спросил меня: молодой человек! А вы пробовали не писать? Он оскорбил меня смертельно. Какая разница могу ли я не писать, если я могу писать? Прощаясь, он дал мне зачем-то совет: пишите больше, и я не знал, что мне делать с этим советом, потому что больше прикасаться к бумаге я не собирался.

Однако через несколько месяцев я почувствовал, как ощущения снова превращаются в слова, слова связываются в предложения, собираются в абзацы и просятся на бумагу. Я ответил на вопрос Панина: не писать я не мог, оставалось только писать больше. И нет ничего проще, когда ты понимаешь, что белый лист бумаги – идеальный собеседник.

Мой город не благоволит веселью. Жизнерадостный человек здесь так же редок, как и горбатый, но, если повезет его встретить, примета сбывается и тебе вот-вот улыбнется удача.

Когда здесь солнечно, хорошая погода не располагает к работе. Обычная моросящая грусть располагает к работе еще меньше. Впрочем, этот город не для работы.

Чувствовать себя в нем уютно можно только, если все происходящее воспринимаешь как экскурсию и уверен, что вот-вот вернешься домой, где ждет тебя еще не остывшая чашка кофе и рыжий колючий плед.

Вечерами, когда мне становится особенно грустно, я отправляюсь гулять по городу. Эти странные прогулки стали настолько обычным для меня делом, что теперь уже, до того как покинуть квартиру, я знаю, кто встретится мне и каким будет разговор. Вечерние разговоры немногословны и обрывисты. Вечером человек более замкнут, чем днем.

Выходя из дома во двор, я встречаю старика. Каждый вечер он, как и я, только минут на десять раньше, выходит во двор, где в это время совсем уже безлюдно (разве иногда приютится любовная парочка или забредут уставшие пьяницы), и садится на скамейку. Когда он сидит на скамейке, то никогда не смотрит на других людей. Он вообще тогда ни на что не смотрит.

Только на небо. Каждый день после десяти часов вечера он выходит во двор, садится на скамейку и смотрит на небо. Смотрит, как оно плавно нагнетает цвет от салатовой пастели сумерек до тревожной охры заката, срываясь порой в такую истерику супрематизма, что становится страшно смотреть на него, а затем гаснет в бессилии, уступая проклевывающимся, словно изнутри него, звездам. Когда небо совсем тускнеет, старик отправляется домой.

Я знаю этого старика, хотя вернее сказать – я так привык к его присутствию во дворе, что уже готов сказать: знаю. Я встречаю его, когда выношу мусор. Обычно он выходит задолго до того, как подъезжает мусорная машина, и терпеливо ожидает появления этой диковинной передвижной помойки на колесах. Похоже, это занятие развлекает его. Освободив ведро, он спешит сообщить людям важнейшую новость: «Поспешите, машина пришла. Вы еще успеете. Спешите избавиться от хлама и грязи. Вы еще успеете, спешите». Приход мусорной машины – важное для него событие, оно оживляет жизнь старика.

Два раза в день приходит машина, и каждый раз старик первым встречает ее, выбрасывая в контейнер несколько картофельных шкурок, пустой пакет из-под молока и смятую пачку «Беломорканала», того самого, что сорок лет назад сам и строил, не подозревая, что каторга, став сортом дешевых папирос, останется с ним навсегда.

Глаза его сверкают огнем из-под нависших лохматых бровей, он жаждет поделиться новостью, он стремится встретить машину первым – чтобы оказаться полезным людям. Оказаться полезным тем, чья жизнь непостоянна и суетна. Тем, кто измеряет время часами. Старик же измеряет жизнь машинами. Утренней и вечерней.

Я возвращаюсь с прогулки домой, и время уже близится к полуночи, а старик стоит у подъезда и говорит вместо приветствия: «Ты опоздал, тебе придется ждать до утра».

– Я знаю, – отвечаю я, – но ведь я вышел не для того, чтобы выбросить мусор. Я просто решил погулять.

Старик с недоумением смотрит на меня, он не любит говорить на отвлеченные темы.

Однажды утром я собрался на работу и вышел во двор. Занималась весна, и в воздухе витал тонкий, еле заметный запах распускающихся листьев. Во дворе так славно пели птицы, что я решил не спешить, а посидеть минут десять на скамеечке и просто по-стариковски посмотреть на бледное весеннее небо.

Старик уже был здесь. Он сидел на щербатой скамейке, ноги вытянуты вперед, руки сложены на груди. Сквозь его невзрачную, подточенную временем фигуру просвечивало что-то великое, что-то от заблудившегося Наполеона, случайно забредшего в наш двор, присевшего на скамейку и вытянувшего вперед ноги.

– Машина ушла, – сказал мне старик, как только я присел рядом, – тебе придется ждать до вечера.

Говоря это, он ни разу не посмотрел на меня, словно был уверен, что и моя жизнь так же, как и его, заперта в паузу между мусорными машинами.

– Я выбрасываю мусор вечером, – ответил я.

– А начинать жизнь надо с утра, – глубокомысленно изрек он, и я поначалу не понял, что он имеет в виду.

– А если у меня мусор собирается только к вечеру? – спросил я, на что он усмехнулся и ответил: