Помимо генеральных демисезонных приборок, наводить порядок здесь следовало каждые две недели – а вообще, Абба с трудом удерживала тетку, чтобы та не ездила на кладбище ежедневно.
Она, впрочем, и сама часто скучала по родным могилам – в одной лежит ее мама, теткина старшая сестра, в другой – слева, под березкой – двоюродная Наташа. У мамы скромный гранитный прямоугольник, глядя на который бедная Абба всякий раз начинала высчитывать в уме его периметр и площадь, это отвлекало от слез. У Наташи – единственного теткиного дитяти, доверчиво принимавшего жизнь во всех ее проявлениях, – розовая каменюга неровной формы. Кулгуваара.
На кладбище тетка необидно и дельно командовала – Аббе нравилось получать точные указания. Иначе стоишь столбом и смотришь, как в трех метрах роют новую могилку – или вообще непонятно на что смотришь. Засохшие цветы, полустертые надписи на венках, смелые – не то что в городе! – собаки и птицы.
Вначале прибирали могилу мамы, потом принимались за Наташину. Абба считала, что теперь это их дома, мамин и Наташкин, и трудилась здесь так, как для живых было бы лень. Они выметали с дорожек старые листья и сосновые иголки, до блеска драили памятники, пропалывали цветники, красили оградки и только спустя несколько часов садились на скамеечку возле Наташиной могилы. Цветы оставляли перед самым уходом – розы Наташе, хризантемы – маме.
Цветы были белыми, а гроб, вспоминала Абба, был у Наташи розовым, как машина для куклы Барби.
Аббой ее окрестили давным-давно: невольной крестной стала тетка, а имя досталось от женщины, которой Варя восхищалась в юности. Ну что это за имя – Варя? Варварское какое-то. И дразнят – то Варёнкой, то Варежкой. То ли дело Анни-Фрид Сюнни Люнгстад – не имя, песня! Варя умоляла мать и других родственниц своих называть ее Фридой, а еще вырастила челку и научилась подводить глаза, как прекрасная шведка.
Родня на «Фриду» не согласилась, зато тетка выучила название группы, которую Варя слушала целыми днями – даже уроки делала под “The day before you came”. Так и пошло – «Абба, поди сюда», «Абба, помоги Наташе с математикой», «Абба, ждешь отдельного приглашения?».
Мужчинам впоследствии прозвище тоже нравилось – не было никакой оторопи, все быстро привыкали, а те, кто подобрее, даже отмечали явное сходство Варвары-Аббы с Анни-Фрид Сюнни Люнгстад.
Единственным человеком, который всегда звал ее только Варей, была Наташа. «Аббу» она игнорировала, как и шведские песни. Но Наташи давно не было на этом свете – даже сирень, которую тетка посадила у могилы летом смерти, выглядела вполне по-взрослому.
За несколько дней до пятого мая тетка начинала вздыхать, а потом впрямую говорила, что Абба, если ей так легче, может не ездить с ней на кладбище. Но это были просто слова – как «доброе утро» или «прости, пожалуйста». Они ничего не значили.
Пятое мая – день рождения Аббы и день смерти Наташи. По чьему-то остроумному замыслу даты объединились и закольцевались так, что Аббе каждый раз приходилось напоминать себе о том, что это и ее день. День, в который ей исполнится тридцать пять и в который Наташа навеки осталась двадцатилетней.
В детстве Абба каждый год с надеждой подходила к отрывному календарю, чтобы увидеть там что-нибудь хорошее – карикатуру, пословицу, хотя бы рецепт борща! Но из года в год пятого мая в календаре была одна и та же картинка – бородатая голова Карла Маркса, родившегося в день рождения Аббы. Каждый год – одна и та же бородатая голова без шеи, с которой, наверное, охотно сразился бы пушкинский Руслан.
Может быть, уже тогда, в детстве, Абба поняла, что ее желания будут исполняться с большим опозданием – или же не сбудутся никогда.
У Наташи всё было иначе. Тетка и мать всегда хвастались каждая своей девочкой, но никто не мог спорить с тем, что Наташа по праву имела право на самое лучшее. Она была таким ребенком, о котором мечтают бездетные и в существовании которого – легче поверить в инопланетян! – сомневаются многодетные. Послушная, красивая, с белокурыми косами, с пятерками по всем предметам, открытая, как говорили, захлебываясь слюной восторга учителя, всему новому. Учила стихи, знала французский, читала наизусть «Временами хандра заедает матросов…» и «Парижа я люблю осенний, строгий плен».
Тетка любила вслух мечтать о том, какая сказочная судьба ждет Наташу: дочь сделает карьеру, у нее будет свой бизнес, два (нет, лучше три!) высших образования, муж из принцев и дети-куклы. В мечтах тетка обставила Наташино будущее в мельчайших подробностях, и, конечно, мечты подслушал тот же, кто закольцевал впоследствии два события, случившихся в один и тот же день.
Вначале никто и не понял, что с Наташей, – даже Абба, которая, несмотря на старшинство, всегда была у сестры на подпевках, даже она не разобралась, в чём дело. Наташа училась на первом курсе политеха, поступила на бесплатное, чем тетка страшно гордилась. Она почти одновременно стала студенткой и женщиной – опытом физического перевоплощения Наташа без стеснения делилась с Аббой, всё еще не решившейся к тому времени распрощаться с девством.
Мальчика звали Петр – это была единственная подробность, помимо физиологии, которую запомнила Абба. К первой сессии Петра сменил Миша, а потом появился Фабиан – это было прозвище, и оно Фабиану подходило. Фабиан-наркоман. Глаза, яркая рубашка – всё в синем шагаловском цвете, а еще у него была неприятная привычка нюхать время от времени свои пальцы.
Абба общалась с Фабианом по телефону – он говорил всегда помногу, начинал вдруг пересказывать рецепты каких-то блюд или сюжеты фильмов, сбивался, начинал сначала, в общем, это было мучение. Фабиан весь был – мучение. Он, кстати, жив – после Наташиной смерти каким-то невероятным стечением обстоятельств и усилий завязал и теперь всего лишь пьет по-черному, что всем привычнее. Шагаловские глаза наверняка выцвели – как выцветает всё, оставленное без ухода и присмотра.
Конец ознакомительного фрагмента. Полный текст доступен на www.litres.ru
