Валерий Лялин - По святым местам

По благословению

Митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского

ВЛАДИМИРА

Келья моего духовного отца, инока Харалампия, стояла прямо на древнем грузинском кладбище, среди погрузившихся наполовину в землю, обомшелых каменных надгробий с вязью грузинских письмен и старой христианской символикой. Старец Харалампий называл себя слугой святой равноапостольной Нины, просветительницы Иверии, чьи святые мощи покоились под спудом в древнем, IV века, храме св. великомученика Георгия Победоносца, буквально ста шагах от его кельи.

О, каким был древним этот храм постройки четвертого века от воплощения Бога Слова, Господа нашего Иисуса Христа. Его толстостенные, из древней плоской плинфы стены видели и свирепые полчища гуннов, и пахнущих конским потом и бараньим салом узкоглазых конников Золотой Орды, и лютых персидских огнепоклонников, и злых хищных чеченов, и кровавых турецких янычаров. Все они огнем и мечом прошли через благословенные Иверские земли, текущие млеком, медом и вином.

Его толстые стены зимой хранили летнее тепло, а летом благодатную прохладу. В храме стояла какая-то необыкновенная, удивительная, я бы даже сказал – мистическая тишина. Шаги, кажется такого же древнего, как храм, священника о. Мелхиседека Хелидзе, тихо идущего по коврам, были беззвучны и легки. Все великолепие храма сейчас стыло и молчало без службы и народа.

Но вот в храм пришел местный крестьянин в черной кахетинской шапочке, с бронзовым от палящего солнца лицом. Остановившись в притворе, он снял свою шапочку, обнажив седую, коротко стриженную голову и, воздев руки к иконе Иверской Божией Матери, сотворил краткую благодарственную молитву. Из-за колонны тихо, как бы бесплотно, к нему подошел о. Мелхиседеки благословил его. Кахетинец поклонился ему и, достав из сумки, протянул синюю кастрюльку. Отец Мелхиседек поднял крышку и наклонился. Я почувствовал благоухание горячего чахохбили – великолепного грузинского кушанья из курицы. Оно было одобрено и унесено в трапезную. Позже, в трапезной, отдавая должную дань чахохбили и запивая его белым кахетинским вином, мы сидели вместе с о. Мелхиседеком, и он с грустью рассказывал мне:

– Много веков, не щадя своей жизни, грузинский народ отстаивал православную веру, сражался с татарами, персами, турками, чеченами, проливая свою и вражескую кровь. Вера, Церковь, Родина – вот главные сокровища, которые были у нашего народа. Мы этим были живы. Матери руку младенца складывали для крестного знамения, псалом был их колыбельной. Уста наших женщин шептали молитву, когда они творили тесто для хлеба. На наших одеждах были вытканы кресты. Вся наша жизнь от колыбели до могилы была освящена православной верой, и сладкие имена Христа, Божией Матери и Святого Георгия всегда были в наших сердцах. Не то теперь. Злые наступили времена. Коммунисты вытравливают из народа веру. У наших людей появился древний идол – это деньги, богатство. Все стараются наживаться, копить, строить роскошные дома, покупать дорогие вещи, машины. В старину, когда грузины жили бедно, когда они ютились в простых саклях и даже в землянках, когда питались скудно и носили простую, домашней работы, одежду, вера была сильна и честь берегли смолоду. А после этой войны, когда грузины стали богатеть, вера стала хиреть, слабеть и угасать. И почему это?! А потому, что подобно древним евреям наш народ стал поклоняться не истинному Богу, а мамоне. И я много плачу и скорблю о нашем народе, чтобы его не постигли за это отступление от Бога страшные бедствия и казни, какие свершились над еврейским народом.

Посмотри, генацвале, как мало теперь ходит в храм людей. Коммунисты закрыли наш храм в тридцатые годы. Видишь, из окна видны корпуса? Это все монашеские кельи. Здесь до революции был женский монастырь. Много в нем обитало монахинь. На освящение новой монастырской церкви приезжала сама вдовствующая Императрица. Я ее встречал и говорил по-русски. Здесь по-русски почти никто из грузин не знает. А ведь я окончил Духовную Академию в Петербурге, так с тех пор и служу здесь. Да, по первому разряду окончил, кандидатом богословских наук. Вот и знак есть.

Действительно, у о. Мелхиседека к наперсному кресту на малой цепочке был пристегнут серебряный академический знак.

– Так вот. Монастырь в одночасье закрыли, монахинь, конечно, разогнали и в корпусах устроили районную больницу. Церковь внутри разорять не стали, так как это национальная и историческая святыня, но поскольку в больнице не хватало столов, завхоз приказал из церкви взять большую чудотворную икону Иверской Божией Матери, прибить к ней ножки и сделать стол. Сыновья завхоза, двое взрослых балбесов-комсомольцев, поначалу вдоволь поиздевались над святым образом: ковыряли ножом глаза, полосовали икону вдоль и поперек. Вначале этот стол поставили в перевязочную, но сюда целый день ходили монахи, плакали и просили выставить стол в коридор. Главный врач смилостивился. Икону вынесли из перевязочной в больничный коридор. И после целый день можно было видеть, как шли друг за дружкой монастырские сестры, залезали под стол и молились Матушке Царице Небесной Иверской. И так продолжалось многие годы.

Уже после войны, когда гонение на Церковь ослабло, я ходил по селам и городам, собирая подписи у народа на открытие храма. Собрал десять тысяч подписей. Разрешение давала Москва. Много раз мы ездили с монахиней матушкой Ангелиной к чиновникам в Москву, возили большой магарыч. Растратились дотла. Я продал все, что можно было продать, кроме своего дома. Матушка Ангелина продала кормилицу корову и еще что-то.

Наконец, получили разрешение на открытие церкви. Забрали из больницы этот стол. Завхоз спорить не стал и отпустил, но это не тот завхоз, а уже новый. А тот умер от гангрены ног. Вначале одну ногу ему отрезали, затем другую. Когда лежал в больнице, часто из палаты подползал к этому столу и молился, плакал, просил прощения, но все же умер.

А сыновья его, которые изрезали икону ножом, на похоронах напились и, пьяные, с машиной сверзились в пропасть, сгорели вместе с машиной, так что и хоронить-то нечего было.

А икона Иверской Божией Матери действительно была потрясающей по своей благодатности и красоте. Чудесней этого списка Иверской я нигде не видел. Когда в храме зажигали электрический свет, смотреть на икону без слез было невозможно, так она была страшно обезображена нечестивой рукой безбожников. Но когда перед иконой горели восковые свечи, она чудесно преображалась. Все дефекты оптически исчезали, и от нее нельзя было глаз отвести. Воистину, райских дверей отверзение! Это была такая неземная красота, красота, проникающая до глубины души и вызывающая в ней какой-то особый трепет. Мой духовный отец, смиренный инок и древодел Харалампий, как только входил в храм, протягивал к ней руки, светлел ликом и пел, никого не замечая: «Царице моя преблагая, надеждо моя, Богородице».