Они идут эти люди стройными рядами
Идут мимо да ведь все в жизни идет мимо идут мимо и никто из них даже не оглянется на меня
Мы все идем мимо и это обычно это привычно
Мы боремся за свое место под красным кругом хищного света но у нас его вдруг отнимают и это уже не твое место а чужое не твоя жизнь а чужая
Иногда от этого хочется выть иногда разъяриться иногда разбить голову о стену пусть вытечет красный мозг но и то и другое и третье бесполезно
Ты пройдешь и следа от тебя не останется
И вот ты смотришь наблюдаешь как шли и шли и шли мимо других другие
Кто шел ногами кто полз безногий
Ты себя утешаешь что нет времени да все чепуха время есть
Еще как есть оно и есть единственная правда все остальное смешные призраки
Книги – призраки фильмы – призраки песни – призраки разговоры – призраки
Кто-то застрелился кто-то женился кто-то родил ребенка кто-то намалевал грозный плакат и идет с ним убивать людей
Кто-то намалевал небесную икону и молится на нее
Кто-то намалевал на дырявом холсте красную кашу и жадно ест ее нарисованной ложкой
Кто-то получил много денег у кого-то много денег украли это неважно
Все неважно кроме хода времен
Оно смеясь сотрет в порошок всё и даже наши крепкие железные черепа в наших могилах
А может черепа хрустальные им в затылок бьет свет и выходит из пустых глазниц наружу
Этот хрустальный свет знаете он очень дорого стоит
Дырки в черепе светятся сверкают кому-то страшно кто-то ржет как сивый мерин
Хорошо это или плохо наверное хорошо если мир так устроен
Мы должны освобождать место для прихода других
А другие несчастные дураки поймаются в эти же сети мне их жалко других дураков я иду мимо мне скоро уходить и что в этом такого ну уйду и все дела и придет другой
Другая другие
Они забудут мое имя
Ни за что и никогда не забудем имя Ленин
А люди все идут идут идут стройными рядами
Идут как на демонстрацию
Идут и несут над собой флаги транспаранты и портреты
Идут флаги идут транспаранты бодро шагают портреты
Идут и поют на ветру свои песни
Идут молча сжав нарисованные зубы
Идут на смерть встают ко рву
Это я красная тряпка гляжу в лицо тому кто сейчас меня расстреляет
Это я красный шершавый картон гляжу в лицо тому кого я сейчас расстреляю
Да нет бросьте шутка это я красная девка сижу в теплой комнате и сыто довольно пишу людские буквы
Да нет я красная полоумная старуха сижу в холодном голодном подвале решетка над головой в нее льется младенческий молочный свет
И я не могу никуда убежать
Хотя очень хочу
Я не могу сбежать из своей жизни хотя так хочу так хочу так
Но это бесполезно
Меня стерегут
Молчаливая плотная масса красного народу меня стережет
Это мой народ
Он подсматривает за мной в красный волчий глазок
Когда я плачу он смеется надо мной
Когда я бью кулаками в стену он хрипло кричит прекратить
Я жду казни а проще сказать смерти
Но пока я еще не умерла я хочу кое-что сделать
Я хочу нарисовать этих людей что все идут и идут мимо меня
Простите но очень хочу
Что такого плохого в этом желании не казните меня за него
Для кого это я делаю для себя нет не для себя для них нет не для них им это не нужно их уже нет для других нет и другим это не нужно сейчас мало кому нужны старые иероглифы
Старые знаки на старой стене
Нарисованы кровью а вы думали красным вареньем
Я знаете ли делаю это просто так
Вот так просто так и все
Можно же делать что-то просто так
А люди все идут все идут и идут и я боюсь я не успею их зарисовать
Это никакая не книга это просто рисунки я рисую красной предсмертной краской тех кто идет мимо кто уже давно прошел но почему-то вернулся
Иногда время смеясь делает круг и возвращается и мертвые люди опять идут мимо
Я их вижу я их рисую художник он и в тюрьме художник
Я все время думаю о том как бы убежать завтра послезавтра
Ключ лязгает в замке это пришли за мной
Это мое время прошло мимо меня
Я покорно встаю и иду мне уже не успеть
И убежать не смогу застрелят меня на бегу
Значит дорисует кто-то другой кто это уже неважно
Медсестры больницы в Заполярье склоняются над больным Иваном. – Больного Ивана нашли в снегу, он совершил побег и отморозил ноги, ему их ампутировали. – Больной Иван бредит и видит елку, а под елкой сидит больной Ленин. – Больной Ленин и больной Иван подают друг другу руки. – Они удивленно смотрят на двух женщин, что в другом погибшем времени вбегают в спальню к больному Ленину. – Женщин зовут: молодую Надежда Сергеевна Аллилуева, старую Надежда Константиновна Крупская.
Койка под человеком коротко и хищно лязгнула, он, еще не сознавая, где он, захотел повернуться набок, не смог – и рассердился, и очнулся.
– Галь! а Галь! Очухался обмороженный!
Он глядел, все расплывалось перед хрустальными шарами глаз. Из твердых глаз лились слезы. Зачем они лились? Как им приказать не литься?
Каблуки стучали.
К его койке шли женщины. Строго шли, по звуку шагов это было понятно.
И, судя по стуку каблуков, их было две.
Первая шла четко и часто. Вторая – медленнее, тяжелее.
Он увидел перед собой не теплое тесто плоти, а только белое, сатиновое, жестко накрахмаленное. Нечто крахмальное, пахнущее спиртом и лимоном и немного йодом, участливо наклонилось к нему, из белого марева бодро высунулись подвижные руки, он видел их по локоть, они торчали из белых рукавов. Руки ловко ощупали ему голову, пощупали шею, быстро откинули то нищее, чем он был укрыт.
Он понял, что дико, безумно замерз.
Зубы его плясали матросскую чечетку.
– Вы проснулись? Вы можете говорить?
Он хотел ответить. У него не получалось.
Он не видел лица женщины, слышал лишь голос и чуял острый, резкий запах лимона.
– Он нам сейчас ничего не скажет.
– Ничего. Вы правы. Камфару вводили?
– Да. Но морфий больше вводить не буду. А вдруг не проснется. Слабый.
– Хорошо. С морфием подождем. А если будет кричать?
– Зачем кричать?
– От боли.
– Простите, я об этом не подумала! Да, может кричать. После ампутации, когда они поймут, всегда кричат.
– Он нам тут всех больных расшугает.
– Немного морфия введу.
– А стрептоцид давали? От инфекции? Чтобы гангрена дальше не пошла?
– Да.
– Ну, все тогда. Пусть лежит.
– Да он уже опять спит.
Руки укрыли его тощим, заправленным в ледяной пододеяльник одеялом. Настоящее одеяло! Настоящая койка! Он не мог поверить. Голоса говорили мудреные слова: гангрена, инфекция, ампутация. Он не знал, что они означают. Спросить не мог. Над его головой звучала слепящая дешевой позолотой музыка. Бодрые марши гремели ложкой по дну пустой кастрюли. Куда-то, в солнечные дали, взмахивая руками-крыльями, чеканили шаг юные пионеры. Они салютовали великому Ленину. Звонкие детские голоса рвали на части светлый яркий воздух. Он опять открыл глаза. Вел глазами вверх, вбок. Срубовые стены. Край грязной тканевой аппликации свешивается прямо перед его носом. Откуда он свисает? Тумбочку он не видел. Задрал голову и увидел никелированную спинку койки. Опять под ним железно щелкнула зубами панцирная сетка. Кровать, настоящая кровать. Невозможно. Марш, что летел из радио, сменился веселой песней. Пела девочка, она взахлеб пела о родной стране, о надежде, о белых голубях, летящих в голубой зенит. Потом запел мальчик. Он пел так: «Сталин, наш отец родной! Солнце жизни золотой! С ним цветем, как васильки, мы без горя и тоски!» Потом вверху, там, где жили тучи, песни и солнце, раздались голоса, они говорили грубо и весело. Они говорили о нем.
