1. ***
Говорят, что за мгновенье до смерти перед глазами человека проносится вся его жизнь. Может быть, так оно и было, не помню. Но скорее всего, смерти я не ждала, и удар обрушился внезапно.
Словно граната разорвалась перед глазами. На короткий миг меня ослепило, но боли не было. Или она была такой чудовищной, что сознание милосердно оттеснило ее: еще успеется.
А потом свет стал стремительно гаснуть. Осталась только яркая белая точка, как на экране допотопного телевизора, когда его выключаешь. Но не надолго. Мигнула и пропала. А я начала медленно погружаться в холодную черноту.
Когда-то давно мы с ребятами утопили в грязном пруду игрушечные часы – белый пластиковый круг с черными цифрами и стрелками, которые можно было поворачивать. Их купили, чтобы я училась узнавать время, но мне такая игра не нравилась. Я предпочитала не знать, что давно пора возвращаться с прогулки домой, есть ненавистный борщ, чистить зубы и ложиться спать. Я предпочитала не зависеть от времени, хотя вряд ли в пять лет могла это осознать. Но часы тихо ненавидела. Все. А эти – особенно.
Вот папина рука ставит длинную стрелку на цифру «шесть», а короткую между «восемью» и «девятью», и я слышу: «Ну, а так который будет час? Ну же, подумай. Половина… девятого, да? А что хорошие девочки делают в половине девятого? Правильно, чистят зубки, надевают пижамку и забираются под одеялку». Я ненавидела слова «пижамка» и «одеялка», но часы - еще больше. И поэтому потихоньку унесла их из дома.
«Давайте утопим их!» – с невероятно сладостным предвкушением предложила я своим приятелям.
Днем меня отпускали погулять во двор с детьми наших соседей. Их было трое – две девочки-школьницы и мальчик на год старше меня. Они выглядели такими благовоспитанными, и моим родителям в голову не могло прийти, что вместо чинных игр в песочнице на детской площадке мы лазаем по стройкам и пустырям.
На одном из них был пруд. А может, просто большая глубокая яма с грязной водой, какая разница. В воду мы не лезли, понимая, что в противном случае нас не отпустят больше гулять одних, но зато с огромным удовольствием топили в этой луже, казавшейся нам бездонной, все, что только попадало под руку. Мою идею утопить часы приняли на ура. Всем было интересно посмотреть, как именно они уйдут на дно.
Часы косо скользнули в воду, задержались на мгновение, словно в раздумье, стоит ли тонуть или нет, и начали медленно погружаться. Белый круг тускло светился сквозь мутную толщу воды. Он опускался не плавно, а слегка колыхаясь, и мне почему-то пришла на ум белая бабочка-капустница, которую мы тоже утопили в пруду с неосознанной жестокостью малолетних экспериментаторов. Бабочка пыталась выбраться из воды, взлететь, но ее крылышки быстро намокли, и она лежала на поверхности, слегка поводя ими и размотав длинный хоботок. А потом промокла совсем и утонула.
Я погружалась в холодный мрак – как игрушечные часы, как намокшая бабочка. И в то же время видела себя со стороны: вот еще что-то мерцает в глубине, но через мгновенье исчезнет.
А потом я с удивлением поняла, что это еще не все, что в этом мраке есть боль, холод и ледяной ветер. И я должна куда-то идти, чтобы… Чтобы что? Не умереть? Не погрузиться во тьму, где окончили свою жизнь пластиковые часы и бабочка-капустница?
Идти? Нет, идти я не могла. Наверно, ползла, и каждое движение взрывалось болью. Я тупо думала: значит, у меня еще есть тело, которое может болеть. Я не видела ничего вокруг, но чувствовала чьи-то прикосновения – мокрые, жгучие, ледяные. А потом земля – или то, по чему я ползла, - куда-то провалилась, и я сплошным огненным клубком боли покатилась вниз.
Кто-то поднял меня и понес. Колыхнувшись в последний раз, часы растворились в донной мути. Белый отблеск погас…
2. 1
2007 год, Санкт-Петербург
С прогнозом метеорологи подвели. Еще вечером шел мелкий противный дождь, конца и края которому не предвиделось. Но к утру похолодало, мокредь подмерзла, а дождь превратился в напоминающий грязные клочья ваты снег. Он валил все гуще и гуще, и в двух шагах все окружающее скрывалось за сплошным метельным молоком.
Самолет вылетал в десять, но Андрей выехал намного раньше – в половине шестого. Путь предстоял неблизкий, сначала надо было добраться из Агалатова до окраины, а потом еще и до Пулкова через весь город, с севера на юг. Попадешь в час пик и застрянешь в гигантской пробке. Скорей бы кольцевую достроилит – сейчас она была бы как никогда кстати. А тут еще снег этот! Как бы рейс не отложили.
Шины, хоть и шипованные, все же нет-нет, да и пробуксовывали в ползущей по гололеду снежной каше. Дворники скрипели от натуги, свет фар обрывался едва ли не под капотом. Андрей нервничал и молил бога, чтобы больше ни один идиот не вылез на эту узкую и ухабистую дорогу. Вполне хватит его одного. Только бы до Бугров добраться, там уже будет легче.
По этой дороге ездили нечасто, а зимой и подавно. До Агалатова есть другой путь, не в пример лучше и короче – через Осиновую рощу. Вот только ехать надо мимо поста ДПС, чего Андрей всячески пытался избегать. Прописка у него до сих пор была московская, и номер машины – тоже московский. Ну просто мечта постового.
Размытый силуэт вырос на дороге внезапно. То ли пень, то ли зверь. Каким-то чудом в последнюю секунду Андрей вывернул руль, затормозил, но машину понесло юзом.
«Конец!» - промелькнуло молнией в обрамлении не совсем печатных выражений, но с концом небеса решили повременить. Бочина легонько обо что-то шкрябнула, машина остановилась. Темень за боковым окном была просто непроглядная. Дверца не открывалась.
Андрей зажег в салоне свет, перелез на пассажирское сиденье и вышел. Порыв ветра швырнул снег прямо в лицо, пробрался под куртку. Обойдя машину, увидел, что она стоит вплотную к ограждению. Внизу, припомнил, то ли пруд, то ли болото, в общем, скверного вида лужа, небольшая, но глубокая. Из-за снега-то он ехал еле-еле, километров сорок максимум. Поэтому и свернуть успел, и в воду не слетел. Под снегом-то наверняка лед тонкий, такие грязнухи долго не замерзают, а тут еще и оттепель недавно была.
Что же там все-таки на дороге?
Вытащив из бардачка фонарик, толку от которого было чуть, Андрей медленно пошел назад, видя максимум свои ботинки. Поэтому на женщину, ничком лежащую на заснеженном асфальте, едва не наступил. Поднял ее рывком, та глухо застонала и обмякла.
Андрей посветил фонариком ей в лицо и вздрогнул. Потому что лица не было. Вместо него – жуткое месиво в запекшейся крови. Словно кто-то расплющил анатомический муляж, демонстрирующий лицевые мышцы.
Пульс на сонной артерии едва прощупывался, редкий и слабый. И все же женщина дышала, в ее горле что-то хрипело, при каждом вздохе кровь, сочившаяся из рваной раны на шее, слегка пузырилась.
