Если бы кто-либо когда-либо сказал Петру, что собственную смерть он встретит нигде иначе, как в долине смерти, он бы посчитал эти слова чьей-то не самой остроумной шуткой. Но сегодня, поздним декабрьским вечером, на палубе неновой уже яхты «Першинг», – которая, впрочем, и сейчас была способна развить скорость до сорока пяти узлов, – сегодня Петр как никогда ясно осознавал, что его конец близок. И это уже не шутки.
До Ниды, старинного рыбацкого поселка на краю знаменитой Куршской косы, многочисленные туристы добирались двумя видами транспорта: паромом из Клайпеды до Смилтене, еще одного крохотного городка, примерно за один евро, а оттуда уже автобусом – правда, не по такой демократичной цене. Выживала деревушка преимущественно за счет туризма. Почему? Инфраструктура в селении была далеко не богатой, хоть и развитой как для туристической Мекки. Найти в Ниде дом хотя бы на несколько дней, особенно в последнее время, трудная задача в связи с официальным запретом властей на застройку новых территорий. Секрет крылся не только в Куршской косе. Ее уникальный ландшафт состоял из обильных лесных массивов, заключенных в горячее кольцо настоящих пустынь, которые, в свою очередь, омывались Балтийским морем и Куршским заливом. Тревожный морской климат сколотил из обжигающего песка причудливые дюны; в пятнадцатом веке движение этих дюн уничтожило Ниду, после чего деревеньку пришлось возводить заново.
Дюны завораживали людей. Умиротворенные, как тишина, и беспокойные, как прибой, они неумолимо манили к себе.
Петр разглядывал дюны с верхней палубы яхты, и ему казалось, что они двигаются просто на его глазах, несмотря на то, что мотор «Першинга» давно молчал, и то, что волны вечернего прибоя ударялись о борт почти бесшумно. Среди плоскогорья дюн густыми сумерками чернела долина – широкая, полная выжженного песка, в котором увязли на вечность поодинокие кусты и колючки. В этой долине, располагавшейся между дюнами Скландитою, – самой высокой, свыше шестидесяти метров, – и Парнидис, в конце девятнадцатого века в ходе франко-прусской войны был разбит лагерь для военнопленных. Немцы использовали французских заложников в качестве рабсилы – для озеленения косы, принадлежавшей тогда Пруссии. Пленников заселяли в бараки тысячами; чудовищные условия жизни, адский труд, неласковый климат моря приводили к истощению и эпидемиям. По свидетельствам немногих очевидцев, бедных солдат хоронили там же, в долине. Последними, кто мог это подтвердить или опровергнуть, были дюны. Но они молчали. Молчали, храня завет соли.
Петр спустился в мастер-каюту. У него было не так много времени. Возможно, пара катеров, отправившихся из Клайпеды, уже вовсю режут тихие воды залива. Он ждал раската их моторов, как ждет хлопок выстрела бегун на стартовой отметке.
Завет соли – Петр знал его. Он обрек его жизнь в тот миг, когда Петр ничего не подозревал, хотя и Любомирас предупредил его:
– Тайна завета соли – царство соучастия в красоте. Потому они утаили секреты соленой рыбы для окормления праведника в будущие времена… Тебе не нужно этого понимать. Счастлив тот, кто это понимает.
Когда Петр понял, что говорил ему Любомирас, было поздно. Он уже заложил себя и остаток своей жизни дьяволу. Он должен был это уяснить – Любомирас никогда не отпускал тех людей, которые ему служили. Петр не просто работал на него, он многое знал. Знал гораздо больше, чем его приспешники. А тихий человек для Любомираса – значит мертвый.
Он достанет тебя. Откуда угодно. Но не убьет.
В каюте владельца яхты стояла полутьма. Электричества не было, но фитили звезд мерцали по-летнему, освещая удивительную природу вокруг, невозмутимую гладь залива и обе палубы «Першинга». На нижней палубе этого мерцания было не так много. Роскошная, пусть и подпорченная во время драки обстановка мастер-каюты окрасилась в графитовый цвет, только турецкий ковер бежевого цвета с кофейным орнаментом почернел. Посреди этого ковра лежал неподвижно мужчина, одетый в рубашку и грязные штаны. Какие-то секунды Петр смотрел на блестящую рукоять ножа, который торчал из груди этого человека.
– Он достанет тебя. Откуда угодно. Но не убьет, – хрипел он, умирая в ногах у Петра десять минут назад. – Ты будешь жить. Но тебе не захочется. Жить не захочется…
Петр смотрел на человека, которого убил всего десять минут назад. Тогда, в тот миг, его голова от мыслей готова была взорваться. Сейчас он думал лишь об одном. Он не смог попрощаться с Кристиной.
Он присел на корточки и обыскал карманы одежды убитого, надеясь отыскать бумагу и ручку. В нагрудном кармане холщовой рубашки нашлась записная книжка. Ручки нигде не было. Петр поднялся на ноги и внимательно, насколько это позволяла сделать пелена сумерек, осмотрел каюту. В дальнем углу поблескивал зеркалами маленький буфет. Перешагнув через тело, Петр подошел к буфету и открыл дверцу.
На одной из полок лежала чернильная ручка. Он захлопнул дверцу и уставился на свое мутноватое отражение, появившееся в одном из зеркал, – каким-то образом они остались в деревянной раме, пусть и теперь их обезобразила извивистая трещина. С этой трещины на Петра смотрел человек с серыми волосами и черным от крови лицом. Не от своей крови, подумал Петр.
Он мог стать убийцей еще давно, когда у него возникла идея убить Любомираса и покончить со всем разом. Но Петр этого не сделал. Он знал – во многом по той причине, что именно благодаря Любомирасу встретил Кристину.
Петр положил на маленький барный стол книжку и ручку. Снял с себя свитер, несмотря на то, что внутри каюты давно стоял зверский холод; дверь была выбита, а температура воздуха в Ниде в это время года редко превышала пять градусов по Цельсию. Он тщательно вытер лицо и руки, подобрал с пола раскладной стульчик и сел писать письмо.
«Милая Кристина,
Прошло не так много времени с того момента, как я узнал о твоем существовании. Я хотел бы сказать, что все последующее время, до последней минуты отдал тому, чтобы стать тебе по-настоящему родным человеком. Но если бы так сказал, это было бы неправдой. Обстоятельства, о которых я расскажу тебе немного позже, не позволили мне этого сделать.
Пусть это и не имеет значения, но знай, что я благодарен судьбе и Богу за то, что ты появилась в моей жизни. Благодарен, что у меня есть дочь, такая прекрасная, как ты, пусть и не заслуживаю зваться твоим отцом. Ты не должна меня прощать, но я прошу у тебя прощения. За все».
В голове у Петра было множество слов, они путались; ему казалось, что он так много всего не успел сказать Кристине, но сейчас не знал, что необходимо сказать в первую очередь. Петр оторвал взгляд от листка бумаги, буквы на котором расползались, то ли от мрака вокруг, то ли от пелены в глазах, и увидел на оббитой кожей стене каюты движущиеся блики света. Очевидно, что это был свет от огней катеров, которые уже приближались. Петр почувствовал озноб, но не от ледяного морского бриза, врывавшегося в каюту. Он не ожидал, что наемники Любомираса настолько оперативно просигнализируют своему хозяину, или же Любомирас лично, не дождавшись из Ниды положительных вестей, прислал туда подкрепление. В любом случае, следовало поторапливаться. Он вновь взял перо.
