Поезд тронулся. За окном проплывали бледные глазницы вокзальных построек, под стройными рядами фонарей дорожного освещения тянулись одна к другой световые кляксы. Все это мелькало, вспыхивало и гасло, и, в конечном итоге, оставалось где-то там, позади. Перестук колесных пар, сначала робкий и беспорядочный, постепенно наращивал силу и темп, собирая разноголосицу и хаос в знакомую каждому путнику мелодию магистрального движения, увенчанную протяжным тепловозным гудком.
Скоро оконное стекло поглотила безлунная ночь, придав ему свойства черного зеркала. И в этом новоявленном зеркале, в слегка приглушенных тонах, возник образ уставшего от дневных забот среднего возраста и телосложения мужчины. Он сидел в одиночестве за столиком купе и с задумчивым видом, лениво бряцал ложечкой о стенки стакана в подстаканнике: помешивал чай. Изредка непроницаемую тьму за окном рассеивали тусклые пятна скудно освещенных полустанков и переездов. В эти недолгие мгновения мужчина в черном зеркале окна становился полупрозрачным и выглядел призраком, скользящим в пространстве между небом и землей, между временами и реальностями. Одиноким путником в поезде был я.
Вагон мерно покачивался, в купе было тепло, а на душе покойно. Глаза мои смыкались, потому время от времени приходилось встряхивать головой, хлопать себя по щекам и тереть уши. Уснуть и проспать свою станцию, до которой оставалось не больше часа хода, было бы крайне неприятно, да и попросту глупо.
Из состояния полудремы меня вывел неожиданный гость. Я вздрогнул, когда входная дверь, с характерным рокотом скрытых под обивкой подшипников, открылась. В купе ввалился парень в выцветшей брезентовой ветровке, в военных галифе, в запыленных юфтевых сапогах, в синей форменной фуражке с железнодорожной кокардой.
– Мальчика не видели? – сходу спросил железнодорожник хриплым, не то от болезни, не то от усталости голосом.
Я не успел опомниться, как он сделал шаг в купе, быстро окинул взглядом верхние полки.
– Три годика, – сказал он, показывая рукой рост ребенка: – Маленький совсем. В серых штанишках и пестрой, со слониками, рубашонке.
Я лишь виновато пожал плечами:
– Извините, не следил.
Парню лет двадцать пять. Русый курчавый его чуб выбивался из-под фуражки, нос с горбинкой, усы торчком, крупный, похожий на пятку подбородок гладко выбрит. Эти черты, эти глубокие карие глаза под густыми чуть вздернутыми бровями, этот усталый взгляд, все это казалось мне до боли знакомыми. Но где и при каких обстоятельствах я мог прежде видеть этого человека, припомнить не удавалось.
Убедившись, что в купе, кроме меня, никого нет, железнодорожник уселся на диван напротив, опустил голову.
– Сын? – поинтересовался я.
Он взглянул на меня отрешенно, но тут же вздрогнул, отпрянул, словно испугавшись, и уставился уже, удивленно раскрывши рот.
– Сын, – сказал он, разглядывая меня, словно я инопланетянин. – Сын, – повторил он с ярко выраженной утвердительной интонацией, и по его лицу пробежала слабая беспомощная улыбка.
Он вдруг поднялся на ноги, и теперь смотрел на меня сверху вниз. Лицо его не прибывало в равновесном состоянии, а ежесекундно менялось. Только что он улыбался, и вот уже готов был зарыдать, но внезапно взорвался необъяснимой радостью, граничащей с восторгом. Следом замер, на лбу проявились морщины, будто в этот миг ему пришлось в уме извлекать квадратный корень из пятизначного числа. Но и в задумчивости пребывал он лишь краткое мгновенье: новая волна веселья накатила и увлекла его.
– Я, – протяжно заговорил он, вновь делаясь безмерно грустным, – все понял.
Я смотрел на гостя с изумлением. Доселе не доводилось мне видеть столь причудливой игры чувств, не встречались мне люди, способные столь быстро и радикально преображаться.
Он протянул дрожащую руку и легонько коснулся моего плеча. Я не стал отстраняться, потому что не видел в этом странном человеке никакой угрозы.
– Мне пора, – сказал он, и его глаза… Я не уверен, поскольку он тут же отвернулся и направился к выходу, но глаза его как будто наполнились влагой.
– Куда же вы? Постойте! – крикнул я ему вслед. – Я помогу вам! Вместе мы непременно отыщем вашего мальчика. Вы к начальнику поезда обращались?
Я вскочил, бросился было за ним, но, скоро сообразив, что иду по коридору в носках, вернулся в купе. Пока я обувался, парень успел покинуть вагон. Справившись с обувью, я бросился догонять незадачливого папашу, но достигнув тамбура, нашел его пустым. Подергав ручку перехода, обнаружил, что дверь заперта, а из зеркальной черноты ее стекла на меня ошалело таращилось мое собственное отражение. В это мгновение я осознал, что стою в заднем тамбуре последнего вагона поезда.
– Вы в порядке, гражданин? – вырвал меня из прострации голос проводницы.
Не сообразив сразу, откуда она взялась, я осмотрелся и обнаружил себя стоящим посреди коридора, заслонивши этой дородной женщине проход.
– А куда этот железнодорожник ушел? – спросил я, кивая в сторону тамбура.
– Да чтоб тебя!.. Опять в мою смену! – едва слышно досадливо прошептала проводница, и тотчас, уже обращаясь ко мне, заботливо сказала: – Никуда не ушел. Не было его. Показалось вам, померещилось. Сами посудите – наш вагон последний, дальше идти некуда. Ступайте-ка лучше в купе, прилягте, отдохните. Вы не волнуйтесь, я разбужу, как подъезжать станем.
Делать нечего, я вернулся в купе, но не прилег и дверь закрывать не стал. Так и сидел, всматриваясь в далекие всполохи зарницы за окном, а при любом постороннем шуме вздрагивал и выглядывал в коридор, дабы справиться о причинах. Лишь убедившись, что это проводница уронила на металлический разнос увесистую связку ключей, или то попутчик из соседнего купе просеменил по коридору и щелкнул дверью туалета, я успокаивался и вновь усаживался у окна.
– Не спите? – остановившись напротив моего купе, сказала проводница. – Минут сорок еще ехать, прилегли бы.
– Спасибо, я лучше так, – отозвался я.
Проводница вошла в купе, забрала пустой стакан со стола, собралась восвояси.
– Я слышал, – сказал я негромко, – как вы прошептали, что, мол, опять в вашу смену. Он что, часто приходит? За этим есть какая-то история?
Проводница на мгновенье замерла, медленно повернулась, посмотрела на меня с жалостью.
– Случается, – сказала она. – Только это между нами…
Я кивнул.
– Лет тридцать, говорят, он на этом маршруте в последнем вагоне безобразничает, – продолжила она шепотом. – Все, говорят, сына разыскивает. Сам, видно, виноват, что душа его неприкаянная теперь места себе не находит. Мы и святой водой вагон окропляли, и батюшку приглашали – молитву читал, не помогло. А две недели назад призрак этот окаянный одного пассажира до инфаркта довел. На вашей станции сняли, в реанимацию увезли.
