Моя мать была существом абсолютно аморфным. Она из тех женщин, которые во что бы то ни стало держатся за штаны… Даже если они плешивые, драные и напрочь провонявшие дымом сигарет.
Помню, как мы сбегали от папы в ночь бесчисленное множество раз. Мама с разбитой губой. Ее кровь на обоях и моей синей куртке. И на моих руках. Уже тогда я начала презирать весь этот чертов мир.
Помню, как колотило меня, когда мы прятались на тех вонючих остановках. Мы не собирались уезжать, мы просто пережидали метель, забившись в угол, ежась от холода и неизвестности. Переживали метель, непогоду, жизненную бурю и пургу, что губили меня, загоняли мое детство в тупик. Брат постоянно плакал. Ему было пять, а мне целых двенадцать. Было за счастье переждать ночь в подъезде, но они, как назло, почти всегда были закрыты на ключ. Мы возвращались домой лишь на рассвете, точно зная, что отец упился вдрызг и не сможет даже подняться.
Знаете, есть безобидные алкоголики, которые, нажравшись, добреют, лепечут чушь и засыпают, как младенцы, в самых неприспособленных для этого местах. Это ничего, это можно пережить. Считай, повезло. А вот мой папаша превращался в сущего монстра.
– Стой! Поди сюда! Женька!
По пути в ванну я пинаю ногой выкатившуюся из кухни пустую бутылку, и она со звоном закатывается ему под стул. Он орет, зовет меня тем измененным, охрипшим басом, от которого во мне просыпается зверь. Беспомощный зверь-ребенок, не способный дать надлежащий отпор. Я делаю вид, что не слышу, и запираюсь на щеколду.
– Иди сюда, дрянь такая! Считаю до трех… Один, два…
Я распахиваю дверь. Она врезается в стену. Там давно уже вмятина до самой штукатурки. Больше всего мне хотелось бы наброситься на него, растерзать… Но я всего лишь подросший котенок пумы. Я застываю на пороге и со всем презрением, на которое только способна, смотрю в налитые дьявольским блеском и кровью глаза. Выбегает мама и с другого конца коридора делает мне умоляющие знаки, чтобы я не нарывалась.
– Переоденься.
– Мне и так хорошо.
Он стучит кулаком по столу, и стоящие там предметы безвольно подпрыгивают.
– А я сказал, переоденься! В нормальную одежду! Для девочек! Что ты рядишься в эти мальчишеские футболки и джинсы?! Пугало! Смотреть противно на такое уродство!
Я специально так одевалась, потому что это бесило его до потери пульса. Потому что это был мой протест. На что я рассчитывала? Может быть на то, что мать, наконец, прозреет и поймет, какое он все-таки дерьмо…
– Нет. Мне так нравится, – отвечаю смело, а у самой сердце так и выпрыгивает. Нельзя, нельзя играться с огнем. Если бы я имела суперспособность убивать взглядом, первым в моем списке был бы он. Потом я бы расправилась с вредной техничкой, которая любит подрезать меня своей долбаной шваброй. Так и засунула бы ту рукоятку в ее толстый… Еще физичка – чёртова стерва. За все причиненные мне унижения она заслуживает не меньших экзекуций, чем отец.
Он подходит, хватает меня за футболку и тянет вверх. Я еще мелкая и очень худая. Я почти отрываюсь от пола.
– Знаешь, что я могу с тобой сделать?!
Он говорит, и я задыхаюсь от его смрадного перегара.
– Думаешь, дерзкая, да?
Плюну, я сейчас плюну в его поганое лицо.
– Петя, отпусти ее, хватит! – подбегает мать и хватается за его руку.
Он рад. Ему только то и надо, что малейший повод. Отец отпускает меня и тут же хватает мать за горло и резким движением впечатывает ее в стену. Теперь уже я висну у него на руке, но он отшвыривает меня, и я врезаюсь затылком в угол.
Я уже знаю, что делать. Мы с братом накидываем куртки, запрыгиваем в ботинки, и я беру с собой верхнюю одежду мамы. Она выбежит из подъезда через пять-десять минут босиком. Каждый раз ей чудом удавалось смыться. Нам не к кому идти: родственников здесь нет, да и друзей у мамы тоже.
– Это ты виновата, зачем ты его провоцировала?!
Мама верещит. На этот раз вина на мне, но я огрызаюсь:
– Ну, конечно, кто ж еще виноват в том, что ты вышла замуж за дебила и продолжаешь с ним жить!
– А куда мне, по-твоему, уходить? С двумя спиногрызами? Да, да, и не надо так на меня смотреть! Вот выйдешь замуж…
– Не бывать этому! Ни за что!
– Ой, дочка, никуда ты не денешься. Так надо.
– Как надо? Мучиться и страдать?
– Все девочки должны выходить замуж.
Она потирает скованную болью шею.
– Бред! Спасибо, но я уже с вами наелась этого семейного счастья.
– Ну, не у всех же так! Просто твой папа… он несчастный человек. Нереализованный. Вот и пьет, заглушает там в себе… не знаю… пустоту.
С ума сойти! Она его еще и оправдывает!
– Мама, мы должны уйти от него!
– Нам негде жить. Квартира его.
– Снимем комнату. Что угодно! Ты можешь не давать мне денег на обеды, только давай уйдем, прошу тебя!
Мама смотрит на меня одним из своих типа умудренных взглядов. На самом же деле она просто тряпка и трус. Существо без гордости и принципов. Валенок.
– Я не могу. Он не сможет без нас. И я люблю его.
Мы бегали до моих пятнадцати, пока однажды он не избил мать до полусмерти. Соседи вызвали ментов. Маму выписали домой через неделю с закованной в гипс ключицей и с тугой повязкой на ребрах, а отца на три года упекли за решетку.
Два года мы прожили, как в раю. Он писал письма… Слезливые, длинные, пропитанные пафосной чушью. Я прочла одно случайно – чуть не стошнило от его лжи и мнимого раскаяния. Он, видите ли, все переосмыслил и стал другим человеком. Как же! А мама верила. И даже скучала. И даже ждала.
После школы я поступила в институт и уехала в другой город. Новая жизнь захватила меня. Я не тосковала по дому, по маме… Не знаю, наверное, я очень плохой человек. У меня была подруга Ксюша, которая, как и я, не стремилась навещать родных. А может из-за меня она и оставалась? Как бы то ни было, мы весело проводили время вместе в полуопустевшем общежитии студгородка. Но на новый год уезжали все, даже Ксюша, поэтому я тоже решила – пора.
– Приедешь? Это замечательно, Жень, – наигранно обрадовалась мама, – значит, соберемся в кои-то веки всей семьей…
Я насторожилась.
– Что это значит?
– Понимаешь, тут такое дело… Папу выпускают досрочно! Правда, здорово?!
– Как…
– Женя, он стал совсем другим, вот увидишь, он изменился…
Мама тараторила. В моих ушах вся ее болтовня превращалась в неперевариваемый шум. Мне пришлось оборвать ее.
– Я не приеду. Никогда.
И бросила трубку.
В свете фонарей мирно кружился снег. Он холодный, он беспощадный, он красивейший из всех убийц. Я вышла на наш балкончик с ржавыми перилами и закурила. Я казалась себе героиней драматического фильма. Непонятая, несчастная, потерянная… Но я справлюсь. Устроюсь на работу в выходные дни… Выкручусь.
