Это было в годы предвоенные, годы тридцатые. Тогда на советской земле, которой уже давно не существует, рождались люди совсем необычные. Люди, судьбой которых станет самая страшная война человечества, голод, лишения, болезни и мор. А потом, как только они сумеют пережить и справиться с этим испытанием, на их же плечи ляжет бремя становления страны Советов, возрождения великого СССР из – под обугленных обломков войны.
А пока что были тридцатые годы – судьбоносные, пророческие, холодные и самые – самые сокровенные…
Как известно, в те времена коллективизацию в Казахстане возглавлял Ф. И. Голощёкин. С классовой борьбой яростно справлялись под лозунгом «советизация аула». Уважительное или просто доброжелательное отношение к представителям старой интеллигенции Казахстана в годы коллективизации трактовалось как подрыв советской национальной политики.
27 августа 1928 года подписан декрет «О конфискации и выселении крупнейших байских хозяйств и полуфеодалов». Завершить процесс коллективизации в казахской степи было решено к весне 1932 года, а полное оседание хозяйств к 1933 году. Со второй половины 1929 года в Казахстане форсировано развивается колхозное движение, к проведению коллективизации партия привлекает рабочих. Всех колеблющихся и сомневающихся в коллективизации огульно называли подкулачниками, а идея коллективизации сопровождалась жесточайшим тотальным террором. А сама коллективизация форсировалась без учёта местных условий.
В 1930—1932гг на нашей земле разразился голод. Из шести миллионов казахов погибло два миллиона, а из сорока миллионов голов скота к 1933 году осталось около пяти миллионов. Свыше миллиона людей в ходе коллективизации мигрировало. Численность коренного населения, погибшего от голода, была восстановлена спустя почти сорок лет. Можете себе представить, что это было за время? Нет? Я тоже не представляла, когда слышала эти рассказы о голодоморе тех лет.
Голод 1930—1932 гг. вошёл и историю, как годы «великого джута», величайшей трагедии нашего народа.
В это тяжёлое страшное для людей время на земле Казахстанской выживала и моя семья, мои корни.
В конце января 1931 года по седому насту окольной дороги въехал в село Алексеевка верховой. Возле речки, серебрившейся в темноте, он остановил усталого коня и спешился. Это был вечер и в проулке было темно и тихо. Где-то за речкой безудержно и звонко лаяли собаки, и теперь перед верховым всюду мигали огоньки небольших домов. Всадник, не спеша огляделся вокруг, затем подтянул подпругу, сунул мясистую холодную ладонь под потник и, ощутив горячую, запотевшую конскую спину, вдруг обернулся. Но вокруг не было ни души, а на небе висела круглая луна, напоминавшая собой забытый им в таборе широкий цыганский бубен.
Уже через несколько минут его конь, звякая подковами, выскочил на пологий берег реки. И въехав в маленькое село, всадник хрипло спросил у внезапно появившейся в темноте женщины:
– А ну, скажи, тётка, где тут у вас теперь Елизавета живет?
– Леонтий? Ты ли это? – она слегка отшатнулась с дороги, напугавшись его в темноте.
И он, коротко ухмыльнувшись, ответил:
– Ну, да.
– Ах ты, чёрт! – выдохнула она, – Напужал меня до смерти. Вот смотри, её домик, крытый серою крышей, видишь?
Ночь, конечно, лунная, но какой там рассмотреть серую крышу, Леонтий едва уловил, куда указывала её тощая костлявая рука, и, повременив в коротком раздумье, ответил ей:
– Вижу. Спасибо.
А возле небольшого, слегка сгорбившего домика невесть с какой там крышей Леонтий спешился, бесшумно ввел в калитку коня и, тихо стукнув в окно рукоятью своей затёртой плети, позвал:
– Елизавета.
Сначала никто не откликнулся. Тогда он ещё раз тихонько постучал. И наконец в окне мелькнула тень за занавеской, и вскоре появилось строгое девичье лицо. Елизавета слегка сдвинула брови, потом они вдруг подёрнулись, выдав внезапную радость, и занавеска тут же задёрнулась.
Всадник улыбнулся, оголив красивые белые зубы.
– Выйди на минутку.
Накинув хилый полушубок, а сверху цветастую шаль на крепкие белые плечи, вышла Елизавета на крыльцо, строго всматриваясь в приезжего, затем медленно, всё ещё не отрывая глаз от него, сошла с порога.
– Кого это нелегкая принесла, да ещё в такую ночь? – хитро улыбаясь, спросила она.
– Ночевать пускай, Елизавета. Куда бы коня поставить в тёплое?
– Нет, дорогой товарищ, не признаю, и всё тут… Голос ваш, сдается мне, будто знакомый…
Приезжий, скривив небритые губы улыбкой, ничуть не веря ей:
– Цыгана своего не помнишь?
И Елизавета расцвела в улыбке, но тут же вдруг испугано побледнела и зашептала ему:
– Ты откель, Леонтий?.. Господи! Я и ждать перестала… Три года минуло…
– Ну-ну, ты потише! Времени много прошло… В доме у тебя чужих никого нет?
Леонтий передал повод молодой девке, подошедшей к нему, у Елизаветы были свои люди в доме. Конь, нехотя повинуясь чужим рукам, пошел к конюшне. Ласковая, но крепкая рука чужого человека умело и бережно освободили натертые десны от удил, и конь тут же, не дожидаясь, когда от него отойдут, благодарно припал губами к сену. А Елизавета, слегка коснувшись руки цыгана, зашептала на порожках:
– Ну, пойдем в дом, как тебя теперича величать и не знаю… и отвыкла, и вроде неудобно… – неловко улыбалась в темноте хозяйка, хотя и знала, что улыбка, её не видна.
– Зови по имени. Иль забыла? – отвечал он, мягко обхватив её за талию.
Она ласково убрала его руку. Он пошёл в дом.
А она, быстро ступая за ним и закрывая за собой дверь, тихо ответила ему:
– Как можно! Я бы и не смогла тебя забыть, Леонтий, ведь с детства тобой душа болела.
Он остановился и обернулся на неё. Елизавета опустила глаза, но всё же продолжила:
– С энтих пор, как мы тогда расстались, я и слуху о тебе не имела. Думала, что ты с казаками сбежал.
Он тут же почувствовал, как томится его душа, закованная в сильном коренастом теле, как соскучился он по бабьей ласке и словам вот этой самой Елизаветы, которую он три года назад увёз в цветущую степь на глазах у всего хутора и вернул только через два дня. В то время за эту выходку Леонтия старшая сестра Елизаветы Гордеевны Анна Гордеевна выгнала её из дома.
Они вошли в жарко натопленную избу. Приезжий, вошёл в дом, склонив в дверях могучий череп, покрытый черными с проседью кудрями. Из-под крутого крепкого лба он бегло оглядел комнату и, улыбчиво сощурив миндалевидные карие глаза, тяжко блестевшие из глубоких провалов глазниц, поклонился сидевшим на лавке бабам – старухе и молодой девке, работавших у Елизаветы по хозяйству.
