– Стенька не признался в учиненных им злодействах? Все упрямится?
– Упрямится. Драли его кнутом нещадно, гретым железом жгли, а ему все нипочем. Видать бесы вору помогают. Да и сам он колдовской силой владеет.
– Стенька упрям. Под Симбирском его видел. Ежели бы Разин тогда победил, наши головы торчали на кольях, а Москву гулящие люди дотла спалили как крымцы при Иоанне Васильевиче. Смутное время доброй сказкой бы показалось.
– Прав ты князь-воевода. Вор всю Русь кровью бы залил. Душегубец окаянный. Тебе мы все обязаны, что вор побит. Да не только он, а вместе с ним побиты многие воровские шайки.
– Нельзя было Симбирск потерять. Вся Русь бы тогда полыхнула, и такая сарынь воровская пошла, что сам Стенька с ней не справился… Но то дело прошлое.
– Теперь князь привычной жизнью заживем: благостной и боголепной как государь наш Алексей Михайлович, всея великия и малыя и белыя Руси самодержец.
– Некогда нам на лаврах почивать. Врагов у Руси много. Одного мы побили, за ним и другие полезут. И государь о сем денно и нощно думает. А сей час веди меня к Стеньке, дьяк. Говорить с ним буду. Государь мне разрешил его поспрашивать без пытки. Может чего новое у вора и выведаем.
– Может и выведаем.
– Хорошо бы выведать, отчего он на воровство пошел. Выведать, дабы смуты от других воров на Руси не было и государю о том сказать.
Этот разговор состоялся летним утром, 1671 года от Рождества Христова, в Земском приказе. Думный дьяк, со слезящимися глазами, лет сорока пяти, Гаврила Волович, повел князя во Фролову башню Кремля. В башне сидели Стенька Разин и брат его Фролка. Князем был Юрий Никитич Барятинский, шестидесяти лет, грузный мужчина с окладистой бородой, одетый в польский кафтан с рубахой. Шли они недолго и вскоре были на месте. Дьяк открыл дверь ключом, и Барятинский вошел в темницу. Гаврила Волович остался за дверью. Темница пропиталась сыростью, а кирпичный пол был залит кровью.
Разин, прикованный железным ошейником к цепи, сидел на гнилой соломе. Это был высокий мужчина, сорока лет, в рваной рубахе, с измученным лицом. Брат его Фролка спал в углу.
Разин увидел Барятинского и его большие, черные глаза, оживились. Он привстал с соломы и сказал с издевкой:
– Вот так честь. Сам воевода Барятинский пожаловал. Может ты воевода мастером заплечных дел стал? Так это без надобности. Вчера нас хорошо попытали. Фролка видишь отойти не может.
– Я по ратным, а не по пыточным делам мастер. Мы ратные, а не пыточные люди. Пыточники животом своим не рискуют. Пытать безоружного, велика ли доблесть? А я жизни своей для Руси не жалею.
– Правда твоя воевода. До Симбирска все города мне сдавались. Все шло гладко и ладно. А на тебя как на стенку напоролся. Что ты, что воевода Милославский не поддались мне.
– Я не только тебе Стенька не поддался. Я полякам, литовцам и крымцам не поддался. Побил их вчистую. Дошла и до тебя очередь.
– Эх, мало я с собой под Симбирск людей взял. Побил бы тогда я тебя воевода. Я не только царских воевод бил, но персиян. Шахский флот весь потопил. Самому Менеды-хану пришлось от меня бежать.
– А под Симбирском пришлось бежать тебе, Стенька.
Разин вздрогнул от этих слов. Он обвалился телом на солому. Его лицо дернуло судорога. Темницы не стало, она исчезла. Разин был на коне под Симбирском. Его рука схватила воображаемую саблю. Картины, мысли, звуки стали проноситься перед ним вихревым потоком:
Быстрая скачка…холодный воздух… пороховая гарь.
Мелкий дождь …вопли людей.
Рейтары попятились.
Срубленные руки… груды мертвецов… донцы рядом.
Наддать им еще и побегут.
И тогда на Москву попрем всей силой.
На холм… на холм.
Пушки возьмем… развернем их… палить будем с холма.
А потом пехоту Барятинского в сабли возьмем.
Сам воевода тут… срубить его надо, срубить.
Остальные отстали.
Ничего… донцы со мной… управлюсь.
Быстро на холм… на холм.
Стрельцы… пушки… заманили… обманул воевода.
Залп… попадали донцы.
Лошади без седоков рванули.
Боль в ноге.
Назад… назад… к своим.
Поперли на нас стрельцы с бердышами.
С коня, с коня… в сабли их… в сабли.
