Он позвонил раз, другой, с силой вжимая кнопку, наваливаясь на неё. После пяти лестничных пролётов он всё же тяжело дышал, грудь ходила ходуном, и это невольное свидетельство слабости, возраста злило его ещё сильнее. За дверью не было слышно ни звука.
Он полез было в портфель за мобильником, махнул рукой и достал ключ. Набрать Сашку ещё успеется, хотя вряд ли от этого будет какой-то толк, если он до сих пор отсыпается у своих подружек-приятелей. А если он дома, но не открывает…
Если ты дома, Сашка, берегись.
Замок тихонько щёлкнул, дверь открылась. С порога потянуло горьковато-приторным, тяжёлым – он повёл носом, принюхиваясь. Что только за дрянь сейчас курят.
Ну да ладно. Лишь бы без наркоты.
Лишь бы без наркоты, твердил он про себя, разуваясь, аккуратно пристраивая туфли к горе ботинок и носков у стены. Снял фуражку, повесил, поискал глазами тапочки – которых, конечно, не было. Зашлёпал в носках – через холл, в кухню, где чад стоял ещё гуще, и спиртом почти даже и не пахло, всё больше этой цветочной дрянью. И пепел, разумеется, пепел – серыми горстками на паркете, на полированной крышке стола, а под столом – бутылки, завалившийся набок кальян. Темно-бурое присохшее пятно на гладкой, цвета слоновой кости панели – он поскреб его пальцем. Коньяк? Ну не кровь, это уж наверняка, Сашка, конечно, идиот, но не до такой же степени…
Тут что? Гостиная. Кресло на боку. Хорошее кресло, должно выдержать. Чипсы рассыпаны, ещё пакет чипсов, нетронутый, тарелки свалены. И гондон. Точнее, два гондона: один, смятый, на полу, второй на диване – голова свесилась, рот приоткрыт. Сашка.
Пощупал – кожа болезненно-прохладная, влажная, на шее капельки пота. И белый весь, белый – конечно, если круглые сутки этой адовой смесью дышать, которая у него тут вместо кислорода. В автономке на девяностые сутки воздух чище был.
Тряхнул за голое плечо – Сашка замычал, моргнул, разлепляя глаза. Мазнул мутным взглядом – и охнул, в глазах появилась осмысленность.
– Дядь Слав?
– Сейчас будет тебе дядя, – тихо, с расстановкой произнёс он. – Ты чем тут занимаешься, етить твою, рыцарь пера и клавиатуры? Сдал он, значит, хвосты. А мне звонит его декан, когда я лежу себе на даче в гамаке и никого не трогаю – звонит и говорит, так и так, готовим документы на отчисление!
– Дядь Слав, – Сашка поморщился, с трудом приподнимаясь, – ну я же говорил вам… им лишь бы придраться. А я устал.
– Устал, – повторил дядя.
– Ну да… Наверное, не моё это – журналистика.
Он поднёс руку ко лбу, осторожно помассировал висок костяшками пальцев.
– Дядь Слав, – прошелестел, – а можно воды?
– Воды, – вновь эхом отозвался дядя. – Воды. Ну да, конечно, можно! И побольше, – он усмехнулся, растягивая губы. – Только вода тебя, Саша, и спасёт.
– Ну не надо только стёба, – Сашка вновь повалился на подушку, – видите же, плохо мне.
– Ничего, – дядя повернулся к нему спиной, зашагал на кухню, – ничего, скоро будет хорошо!
Он потянул ручку, распахивая окно, с наслаждением глотнул влажного воздуха. Заглянул в чайник – ни капли.
– А вот скажи мне, сокровище ненаглядное, – он повысил голос, открыв кран, – не пойти ли тебе туда, где таких, как ты, очень ждут? Не приложить ли все твои нерастраченные юные силы на одно крайне полезное и нужное дело – защиту Родины?
Из комнаты донеслось нечто невразумительное.
Закрыв кран, дядя прошествовал обратно. Сашка лежал, прижимая к груди подушку, и боль хмельного пробуждения в его глазах уже разбавилась тревогой.
– Дядь, про армию – это же ты не всерьёз? Я не пойду! У меня справка, ты же знаешь!
– Справку эту я тебе нарисовал, – дядя подошёл к окну, распахнул и его, оперся ладонью о подоконник. – Могу нарисовать и новую – о том, что ты целиком и полностью готов упасть в объятия воинской службы. Но есть для тебя и другой вариант.
Сашка дёрнулся на диване, выдернул одеяло из-под задницы, накинул на плечи.
– Окно прикрой! Холодно же.
– А тебе самое время привыкать к трудностям и лишениям, – хмыкнул дядя, сунул ему в руку стакан. – На, пей. Распустил я вас. Алька-то где?
– Да фиг её знает, опять, наверное, на канал ушла рисовать.
– На канал, как же, – буркнул он, – гулянки-ночёвки… Ладно, я и за неё возьмусь. Но сперва ты. Рассказывай, почему дипломное задание не выполняешь.
– А как его выполнять? – Сашка глотнул, зубы стукнули об обод стакана. – Уж если писать, так про что-то выдающееся. Где его найдёшь? Скука одна.
– Подвигов, значит, не хватает?
– Только вот про армию опять не начинайте, – он мотнул головой. – Сказал же: не пойду.
– А это не тебе решать, – дядя покачал головой. – Но раз уж ты четыре года учился статейки писать, грех оставить тебя без диплома о высшем образовании только потому, что тебе на пятом году моча в голову ударила. Наоборот – развернёшься, покажешь, на что ты способен!
– В смысле? – Сашка озадаченно нахмурился. – Дядь, ты о чём?
– О Родине, конечно, – дядя с чувством улыбнулся. – Выбирай, сколько ты готов посвятить ей: год или девяносто дней.
– …А когда он остывал, он любил с нами за жизнь разговаривать. Вот так сядет на парту, ногой болтает и спрашивает: ну а служить-то вы где хотите, миноги? Ну, я ему: здесь же, на Балтике. Всё под боком, до дома недалеко, девчонки в мини по Невскому расхаживают. А на Чёрное море попасть и того лучше. Солнце, тепло, мини ещё короче.
– Рай небесный, – хмыкнул из-за пульта Карцев, потирая кончик носа. – Ну и как, он впечатлился?
– Языком поцокал и посмотрел печально. Эх ты, Ивашов, говорит, я тебе сейчас раз и навсегда судьбу твою предскажу, и даже ручку мне золотить не надо. Лежит тебе путь-дорога прямиком из училища да на Север – жопу морозить и сопли пускать. Десять лет будешь на железе и есть, и спать, берег только во сне видеть. А потом – выйдешь на пенсию поседевшим в тридцать каплеем. И побежишь от моря со всех ног, не оборачиваясь.
– Мда, расписал как по книжке, – Карцев потянул носом, покрутил стриженой головой. – Слушай, во что бы высморкаться… у тебя нет?
– Платочков с лавандой? – Ивашов хохотнул. – Так вот, а я в ответ: тащ капраз, может, я ещё до адмирала дослужусь, к вам с проверкой приеду. А он ржёт, вот прямо в голос. Ну точно, говорит, Ивашов, я хренов Нострадамус, не ошибаюсь в предсказаниях! Ты Севера ещё даже не нюхал – а мозги у тебя уже смёрзлись!
Карцев издал какой-то булькающий звук в ладонь – то ли фыркал, то ли сморкался. Ивашов беззвучно вздохнул, глядя на него, и откинулся на спинку кресла, вытянул ноги под пульт.
Конечно, он был готов, он ждал этого, ждал темноты и сугробов по горло, ждал мошкары, набивающейся в рукава куртки и лезущей в глаза, ждал искрящей проводки и вечно протекающих кранов в казённой квартире, ждал, что Даша отведёт глаза и признается: она, конечно, его очень любит, но Оленево – его даже на картах нет, городишко на тридцать домов, словом… словом, у них была светлая и прекрасная любовь, пока он был курсантом, а теперь он аж целый лейтенант и, конечно, встретит ту самую, единственную.
