– Не стоит торопиться. Вы умрете второго декабря. Да, пожалуй, двух недель хватит, чтобы все подготовить. – Он поднес чашку к губам, сделал глоток, поморщился – чай оказался слишком горячим. – Все должно выглядеть естественно. Завтра вы напишете заявление по собственному желанию, уволитесь с работы, расскажете знакомым, что переезжаете в другой город… – Он вытянул из пачки сигарету, покрутил зажигалку в руке. – Не возражаете? – И, не дождавшись разрешения, закурил.
Я возражаю! Я не хочу умирать! Теперь не хочу, и дело не в сроке! Зачем я впустила его в свою квартиру? Зачем заварила чай? Зачем позволила ему давать инструкции по моей смерти? Я не хочу умирать! Почему же тогда не заставлю его замолчать, почему не объясню, что я не хочу, не могу!..
– Что же вы не пьете чай? – Он улыбнулся, не нарочито, вполне естественно, как если бы мы действительно просто пили чай – мужчина и женщина.
Надо ему объяснить… Нет, надо сдержать истерику, сделать что-нибудь такое же естественное: кокетливым жестом откинуть со лба волосы, достать пудреницу, напудрить нос, в естественной женской фальшивости надуть губы и капризно протянуть: «Отчего вы так уверены, что я вас послушаюсь?» Ничего не получится! Я знаю, отчего он так уверен. Главное – не заплакать! Главное – не накинуться на него! Главное… Никакого естественного жеста у меня не вышло. А он снова поднес чашку к губам, осторожно отпил и опять улыбнулся.
– В две недели вы вполне уложитесь. А теперь самое важное: где и как это произойдет.
Он выдохнул дым, специально в этом месте делая паузу, призывая к сосредоточенности и вниманию с моей стороны. И я постаралась сосредоточиться, изо всех сил попыталась сделать вид, что это деловой разговор: я готова внимательно выслушать необходимые инструкции, я даже готова им следовать. Кивнула, откашлялась, отпила наконец из своей чашки и совсем по-деловому спросила:
– Где и как?
Блокнот и ручка, строгий костюм с легкомысленно короткой юбкой – секретарша-смертница. Я готова, я все запишу-запомню.
Комната качнулась, комната поплыла, поплыла. Лучше обморок, чем истерика.
– Где и как?
– Возьмите себя в руки! Так разговаривать невозможно. Поймите, ваше время закончилось. Истек срок, тут уж ничего не поделаешь. В конце концов, вам было дано пять лет – это не так и мало. Да еще две недели. Кстати, я не спросил, как вам жилось эти годы?
– Хорошо.
Комната вернулась на место, а блокнот и ручку я, кажется, потеряла.
– Ну, не преувеличивайте. Я видел сегодня… Не думаю, что сегодняшний день – лучший в вашей жизни.
– Прекрасно жилось.
Я не хочу умирать! Я хочу дожить до глубокой старости! Пять лет я прожила счастливо, дайте мне хотя бы еще пять лет, давайте составим новый договор! Я не хочу!..
– Елена Владимировна!
Я не хочу! Не хочу!
– Леночка!
Надо сдержаться, а я не могу! Он не должен видеть… а я не могу. Сесть прямо, улыбнуться по-деловому сухо-приветливо-отчужденно и дать ему продолжить наш разговор.
Я не смогла, не сдержалась, сделала самое худшее – заплакала. Он подошел ко мне, обнял за плечи. Мой палач стал меня утешать, мой палач протянул мне платок, свой платок в сине-белую клетку. Надо перестать! Немедленно, сейчас же!
Я не могу перестать, я не могу остановиться. Он целует меня в затылок, он шепчет мне что-то, какие-то слова – обыкновенные, какие шепчут плачущим женщинам. Я не могу остановиться! Он тоже не может – целует и шепчет:
– Леночка, Лена, Елена Владимировна, тише, тише, моя дорогая! Это в пяти километрах от города, в сторону карьера, потом, позже, я дам вам подробную карту и расскажу, как добраться. Утром второго вы вызываете такси, едете на вокзал, садитесь в поезд, но не проходите в купе, а смешиваетесь с толпой провожающих и возвращаетесь…
Мужчина и женщина. Он шепчет обыкновенные слова, он целует, целует. Пора ответить на его поцелуй. Пора прижаться к его сильному телу.
– Ваше тело никогда не найдут, это очень надежное место. Но если вам страшно…
– Да, мне страшно! – Я прижимаюсь к нему.
– Не бойтесь, – тихо и нежно выдыхает он мне в ухо, – я буду рядом, я все время буду рядом с вами. Если станет особенно страшно, я вам помогу. Не бойтесь…
Я не боюсь, я больше не боюсь. Я в комнате одна. Я уже давно одна в комнате. Кресло, в котором он сидел, пусто. Чашка, из которой он пил, пуста. Я, которую он утешал, пуста. Я помню, что мне был зачитан приговор и дана подробная инструкция моей смерти, но я не боюсь и пуста. Две недели…
Я не могу понять, что значит – две недели, смысл этого сочетания от меня ускользает. Две недели… Они тоже пусты, как их наполнить? Две недели. Много это или мало? Смотря для чего. Для жизни мало, для подготовки к смерти много. Но он сказал, что торопиться не стоит. Что ж, и не буду.
