Прощай любимый город!
Уходим завтра в море.
И ранней порой
Мелькнет за кормой
Знакомый платок голубой.
А. Чуркин
1
Будь прокляты, эти немцы! Будь прокляты, эти немцы!… Ничего, ничего, Павлик, не бойся – видишь какие наши матросы большие, сильные! Это наши матросы, краснофлотцы, самые смелые, самые сильные!… Дрожишь? Холодно? Давай я тебя в свою кофточку… вот так. Ну и что ж что места внизу нет: внизу много народу, внизу жарко и дышать нечем, пахнет, пахнет плохо, Павлик, а здесь на палубе свежий воздух, ветер, солнце… смотри как красиво: небо голубое, облака… море какое зеленое, как стекло, а на волнах белые барашки… Тошнит? – Это ничего, это оттого, что немного качает, это ничего: привыкнешь, пройдет и станешь у меня настоящим моряком, морским волком, да?.. Не станешь? Ну, тогда доктором, обязательно доктором.
Отойти от установки? Да куда же мы? – Ладно, постараемся, в тесноте да не в обиде, и теплее будет… Жарко будет? Шутите, товарищ раненный, здесь же дети! Это самолет? Это чей самолет? Наш, наш, конечно, наши соколы… Господи помоги, зачем он так воет?…
«Не вижу! – орал наводчик зенитки с перевязанной буро-серой тряпкой головой, – от солнца, гад, заходит!»
Матери закрывали собою детей, раненные невольно втягивали головы в плечи, съеживались, будто желая уменьшиться до размера насекомого, вжаться в палубу, забиться в щели…
Равномерно застучала зенитка, выбрасывая на палубу дымящиеся гильзы.
– Га-ады! Га-ады! – стонала толпа беженцев и раненных на палубе, а из трюма, где ничего не видели и не ведали, поднимался утробный вой и стон слепого ужаса.
Открыли огонь и зенитки на бортах, лениво бухнул из орудий, идущий поодаль крейсер «Киров» по неведомой цели.
– Дети же здесь! – визжала обезумевшая женщина, встав во весь рост и потрясая кулачками, но ее жалкий вопль и крики других перестали быть слышными в нарастающем пронзительном вое пикирующего на судно бомбардировщика. На серых крыльях мелькнули черные крестики, а за ботом взвился столб воды, от ударной волны судно резко дернулось и с пораженной осколками надстройки что-то посыпалось и зазвенело.
– Доктора! Доктора!… Кровь остановите… Да рвите же вы ваше платье… Черт бы подрал их… Уходит, уже уходит, да не плачь, не реви!…
– Мама, мама, смотри, а это МИНА?…
– Где, какая еще МИНА?
– ТАМ… ТАМ!… МИНА!… МИНА!!!
Меж зеленых волн покачивался черный рогатый шар со шматком желто-зеленых водорослей, игриво накрученных на один из рогов, будто башка подвыпившего морского черта вышедшего прогуляться по илистому дну.
– МИНА! – МИНА ПО КУРСУ, ПРАВО НА БОРТ, СТОП МАШИНА!…
Но инерция слишком велика, медленно, но неуклонно сокращается пространство воды меж миной и зеленой ватерлинией, черт делает еще один шаг и к небесам взрывается вихрь воды и обломков. Вздрогнула палуба, все больше стала крениться к носу, кто стоял – попадал, ринулась, забирая пространство, зеленая вода, катятся серые комки в мелкие волны. Кричат все, каждый о своем и каждый об одном…
2
Адмирал Трибуц не отнимал от глаз бинокля, наблюдая, как впереди идущий транспорт «Эдда», гудя сиреной, стремительно погружался носом в море – погибал, потому что при нем не было ни одного минного тральщика. Под скулами его ходили желваки, обычно живое лицо онемело от бессонницы и ничего не выражало. Семь минных тральщиков терлись рядом с гордым «Кировым», красой балтийского флота, на котором находился он, семь минных тральщиков должны были охранить «Киров» от любой случайности, да еще параван-охранитель – стальная полуподводная рама вокруг носа и передней части корпуса крейсера, предохраняющая от нежелательных непосредственных столкновений с рогатыми чудовищами.
Надо было думать об эскадре, прежде всего об эскадре!
– Самый малый вперед, – приказал Трибуц.
Гремели бортовые орудия и зенитки при очередных заходах юнкерсов, то и дело внезапно обрушивающихся из клочкастых серых балтийских облаков на растянувшиеся в десятки километров, часто сбившиеся с курса и бредущие по минным полям, как овцы потерявшие пастуха, суда конвоев. Но эскадра держалась, почти не нарушая строй, чуть в стороне от десятков и сотен грузовых транспортов (их никто так и не сосчитал), забитых беженцами, ранеными, солдатами гарнизона, успевшими покинуть Таллин – главную базу Краснознаменного Балтийского Флота до вчерашнего дня. Все эти караваны были оснащены лишь минимальным прикрытием катеров морских охотников (МО), эсминцев и тральщиков, в большинстве своем уже отправившимися на дно.
– Позор! – вдруг услышал Трибуц под своим ухом, – позор!
Он резко оглянулся: это был капитан третьего ранга Клятов, хороший моряк, как он слышал от Сухорукова, капитана «Кирова».
Клятов тоже смотрел на тонущее судно остекленевшими глазами. – Мы не защищаем женщин и детей, а защищаем себя… Мы, военные моряки!
– Что?!. Что вы себе позволяете говорить? – взорвался Трибуц (бессонные ночи и усталость дали себя знать), – Да вы понимаете, что вы несете? – Да как вы смеете порочить честь Краснознаменного Балтийского Флота! За это и ответить можно по всей строгости, предупреждаю!
Он немного перевел дух.
– Мы ни за кого не прячемся, капитан, и если есть возможность – всегда поможем! Но есть приказы, инструкции, которые не обсуждаются! Людей ему жалко… А вы подумали о кораблях, которые мы должны довести в Ленинград? Вы подумали, что они там нужны для обороны, их мощные орудия, зенитки? Сколько мы людей там должны спасти?..
Клятов молчал, насупившись:
– Мы не сделали даже попытки…
– Молчать!
Возьмите себя в руки, товарищ капитан третьего ранга! Нервы у вас просто расшатались, нервы! А пока марш в кубрик и чтобы я вашей кислой физиономии до конца перехода не видел!
– Есть! – козырнул Клятов и загрохотал по трапу мостика вниз.
С левого крыла мостика подошел капитан «Кирова» Сухоруков.
– Нервные у вас подчиненные, – проворчал Трибуц, – прямо дамочки какие-то из драмкружка!
Сухоруков тактично промолчал, мудро решив, что происшедшее на мостике до него не имеет прямого отношения к оперативно-тактической обстановке.
Трибуц вновь поднял бинокль, обозревая акваторию. На месте, где находилась «Эдда», плавали лишь какие-то обломки и мелькали среди волн черные точки – головы людей. Одинокий Морской Охотник, проходящий невдалеке, резко изменив курс, бесстрашно, невзирая на минную опасность, бросился спасать тех, кого еще можно было спасти.
Трибуц отнюдь не был человеком жестоким, скорее наоборот, но жалость свою он научился скрывать и подавлять, иначе в данных обстоятельствах она бы могла помешать действовать. А сейчас надо было превратиться в машину! Кроме того жалость это чувство к индивидуальному – человеку, животному, а душа человеческая не в силах вместить сочувствия к слишком большим числам. Но он вовсе не смотрел равнодушно на появляющиеся и исчезающие в волнах черные точки, имя этому чувству было другое – досадливая горечь.
