Некоторые парни привыкли думать своими членами.
Ну, вы знаете такой типаж. Они быстро и красиво говорят, глаза бегают туда-сюда в поисках пары красивых ножек, пышной груди или упругой задницы, за которой они с удовольствием будут волочиться.
Другие слишком много думают. И этих вы встречали. До ужаса осторожные, медлительные, взвешивают каждое слово, как будто боятся, что все, что они скажут, будет использовано против них.
Я не отношусь ни к тем, ни к другим.
Я всегда прислушиваюсь к своему чутью. Когда у меня внутри что-то сжимается, словно предупреждение, я действую – без колебаний. Когда дергает и толкает, я останавливаюсь и все как следует обдумываю. Когда извивается и корчится, я точно знаю, что здорово напортачил.
Мое чутье – мой лучший друг, моя совесть, моя самая смертоносная сила.
И оно никогда не подводило меня.
Чутье тащит меня к ее двери. Оно заставляет меня застыть на месте, когда я стучу. Оно подсказывает мне слова – слова мольбы, незнакомые до этого слова раскаяния, – которые я с радостью скажу, чтобы все исправить.
Чтобы вернуть ее.
Потому что, несмотря на отличное чутье, иногда я просто идиот.
Вчера был один из таких дней.
– Элли. Это я – открой, нам нужно поговорить.
Я чувствую движение по другую сторону массивной дубовой двери – это не шорохи, не движение теней под ней, а подсказка моего подсознания. Я чувствую ее там, внутри. Она стоит рядом и слушает.
– Уходи, Логан.
Голос у нее напряженный, более высокий, чем обычно. Расстроенный.
– Элли, пожалуйста. Я был придурком, я знаю… – Мне не очень нравится умолять в коридоре, но если так надо… – Прости. Впусти меня.
Элли трудно разозлить, она быстро прощает; в ней просто нет места для обид. Поэтому ее слова падают, как удар молота, – словно сбивают меня с ног.
– Нет, ты был прав. У сестры принцессы и телохранителя из Ист-Амбой нет шансов – мы долго не продержимся.
Неужели я действительно ей это сказал? Что, черт возьми, со мной не так? Мое чувство к ней – единственное, что имеет смысл в моей жизни. Что имеет значение.
Но я никогда не говорил ей об этом.
Вместо этого… вместо этого я сказал все не так, как следовало.
Я прижимаю ладонь к гладкому дереву и наклоняюсь вперед, желая быть как можно ближе к ней.
– Элли…
– Я передумала, Логан.
Если бы труп мог говорить, его голос звучал бы точно так же, как сейчас у моей Элли. Ее тон ровный, безжизненный.
– Я хочу сказку. Я хочу то, что есть у Оливии… замки и экипажи… а ты никогда не сможешь мне этого дать. Я бы просто смирилась. Ты никогда не сможешь сделать меня счастливой.
Она это несерьезно. Это мои слова – весь этот бред, в котором я ее убедил, – и она швыряет его обратно, прямо мне в лицо.
Но Боже, это чертовски больно слышать. Физически больно – слова вонзаются глубоко в живот, сдавливают грудь, перемалывают кости. Я не шутил, когда сказал, что умру за нее… и прямо сейчас мне кажется, что это чистая правда.
Я хватаюсь за дверную ручку, чтобы войти внутрь, чтобы увидеть ее лицо. Убедиться, что она не хотела всего этого говорить.
– Элли…
– Не входи! – Я никогда не слышал, чтобы она так кричала. – Я не хочу тебя видеть! Уходи, Логан. Все кончено – просто уходи!
Я тяжело дышу – как бывает, когда боль разрушает тебя, когда приходится дышать сквозь боль. Я сглатываю желчь, выпрямляюсь, разворачиваюсь и иду по коридору. Подальше от нее. Именно так, как она и хочет, как она просит. О чем она только что прокричала через дверь.
Мой мозг велит мне шевелиться – убираться отсюда к черту, минимизировать потери и зализать раны. А мое сердце – господи, этот бедный ублюдок слишком изранен, чтобы вообще что-то чувствовать.
Но потом, примерно на середине коридора, мои шаги замедляются, пока я полностью не останавливаюсь.
Потому что мое чутье… оно болезненно напрягается. Оно бунтует. Оно кричит, что все это неправильно. Это не она. Что-то не так.
И даже больше… Что-то совсем, совсем не так.
Я осматриваю тихий коридор – ни охранника, ни горничной. Я оглядываюсь на дверь. Она закрыта, тихая и неподвижная.
Я поворачиваюсь и иду прямо к ней. Я не стучу, не жду и не спрашиваю разрешения. Одним движением я поворачиваю ручку и захожу внутрь.
От того, что я там вижу, меня бросает в дрожь.
Я ожидал чего угодно, но не этого.
Совсем не этого…
1. Логан. Пятью годами ранее
– Вы хотели видеть меня, принц Николас?
Хочу признаться: когда власти придержащие впервые предложили мне должность в королевской службе безопасности, меня это не интересовало. Сама мысль – сопровождать каких-то самодовольных аристократов, которые влюблены в звук собственного голоса – и в запах собственной задницы, – не привлекала меня. С моей точки зрения, телохранители лишь на ступеньку выше мальчиков-слуг, а я не слуга.
Я хотел действовать. Славы. Цели. Я хотел быть частью чего-то большего, чем я. Чего-то благородного и долговечного.
– Да, Логан, присаживайся.
Я довольно быстро проявил себя в армии. И Уинстон – глава Дворцовой охраны – обратил на меня внимание. Он сказал, они ищут людей особого склада для личной команды принца Николаса. Молодых парней, которые быстры, легки на подъем, преданны и свирепы, когда понадобится. Тех, для кого в порядке вещей захватить с собой нож на перестрелку – потому что им не понадобится ни этот гребаный нож, ни пистолет, чтобы победить.
Всего через несколько недель я стал иначе смотреть на все это. Мне стало казаться, что это призвание, долг. Особенные люди делают так, чтобы что-то происходило и дела делались – они обладают силой, с помощью которой могут облегчить жизнь не-столь-особенным-людям.
А я защищаю их, чтобы они могли это делать.
И вот молодой принц сидит напротив меня за письменным столом в библиотеке роскошного пентхауса – он особенный человек.
– Сколько тебе лет, Логан?
– В моем досье сказано, что мне двадцать пять.
Если святой Петр был ловцом человеческих душ, то у меня дар их читать. Это навык, который необходим для такой профессии – за версту чуять намерения другого человека. Уметь прочитать все по его глазам, по тому, как он переступает с ноги на ногу, узнать, на что он способен и что он за человек.
Николас Пембрук – хороший человек. До мозга костей.
И это большая редкость.
Чаще всего особенные люди – первоклассные отморозки.
У него дергается угол рта.
– Я знаю, что сказано в твоем досье. Я не об этом спрашивал.
Он не дурак: в жизни ему достаточно лгали, чтобы научиться определять на слух, что правда, а что нет.
– Сколько тебе лет на самом деле?
Я смотрю ему в глаза, гадая, к чему он клонит.
