– Я хочу жрать. Если увидишь какую-нибудь забегаловку, скажи.
– А у тебя что, глаз нет?
– Ярик, не зли меня. У меня сегодня хреновое настроение, и не в твоих интересах лезть мне под руку.
– Я просто…
– Просто, Ярик, трахаются гномики. И мыши. А теперь помолчи.
Ярик, то бишь Ярослав, скорчил недовольную физиономию и откинулся на сиденье. Он хотел спросить Митрича, кто с кем все-таки трахается: гномики с мышами или и те и другие, но между собой, однако решил промолчать.
Молодой человек выудил из кармана замусоленной джинсовой жилетки с обтрепавшимися краями жевательную резинку. Развернув одну пластинку, он ловко закинул ее в рот и принялся сосредоточенно жевать, рассеянно поглядывая по сторонам. Пейзаж был довольно однообразным – серая асфальтовая дорога да бескрайние поля. Какая, к чертям, забегаловка в этой пустыне? Солнце стояло в зените, и, даже несмотря на бешеную скорость, с которой несся их «Опель» (все окна были открыты до максимума), в салоне машины стояла духота.
– По-моему, после Дмитровки должен быть… Ярик?
Ярик надул пузырь из жвачки. Некоторое время влажный шар оставался недвижимым, а затем с сочным «чпок!» лопнул, облепив всю нижнюю часть лица юноши.
– Ярик! ЯРИК! Мать твою, я к тебе обращаюсь!!!
– Ты сказал, чтобы я помолчал, – снисходительно проговорил молодой человек, старательно вытирая лицо.
Митрич зло крутанул руль в сторону, обойдя справа раздавленного зайца.
– Это правило действует до тех пор, пока я сам не заговорю с тобой. – Тон Митрича стал спокойней. – Посмотри в бардачке, нет ли там карты.
С обреченным видом, словно ему предстояло вычерпать кружкой Мировой океан, Ярик принялся копошиться в бардачке. Старая записная книжка, пустая сигаретная пачка, носовой платок и гелевая ручка.
– Ни фига там нет, – объявил он, вновь откидываясь на сиденье.
Митрич выругался и нажал на педаль акселератора. Мотор натужно захрипел, возмущенно протестуя против новой нагрузки.
– Бензина хватит? – без особой надежды на отрицательный ответ спросил Ярик брата. Митрич молчал, нахмурив брови, и Ярик решил оставить его в покое.
Да, бензина должно хватить. Иначе и не может быть, по крайней мере, Ярик на это очень надеялся. Надежда – это единственное, что осталось у него и его брата близнеца Митрича (настоящее имя его было Дмитрий, но Ярик не помнил, чтобы кто-нибудь называл его так).
На самом деле этими именами их наградила не мать, а тетка. Их истинные имена (если они вообще были) исчезли вместе с их матерью.
Ярик почти не помнил ее. Непрекращающаяся пьяная ругань, смех, запах дешевого портвейна и холодные сухие руки – вот, собственно, и все воспоминания о ней. Митрич же, наоборот, достаточно хорошо ее помнил, во всяком случае, он так утверждал.
Он ненавидел мать. Ненавидел за то, что знал: их кормежкой в годовалом возрасте занималась двоюродная сестра матери – тетка Варя, ненавидел, потому что однажды, когда маленькому Митричу исполнилось три, мать выкрутила ему руку так (он просто долго хныкал, потому что хотел есть), что детские хрупкие кости не выдержали и треснули, как сухая щепка, ненавидел, потому что загаженный мухами стакан с мутным пойлом заботил ее больше, чем он и Ярослав.
Потом их мать исчезла. Просто исчезла, испарилась, как сизое кольцо сигаретного дыма, оставив голодных и замызганных близняшек в нищей коммуналке. Поговаривали, что ее пырнули ножом во время какой-то пьянки, но Митрич не особенно верил в это.
«Я готов целовать ботинки тому, кто соизволил снизойти до расплаты с ней и прекратил ее грязное существование. Но много чести. Бьюсь об заклад, что наша мамаша до сих пор заживо гниет в какой-нибудь подворотне в обнимку с бутылкой», – говорил он Ярику.
Что касается отца, то о нем не знали ни мать, ни тетка Варя. После исчезновения своей сестры она, недолго думая, забрала ребятишек к себе в Кемерово, в уютный домик с нехитрым хозяйством.
Это она дала им имена. Это тетка Варя, с грубоватым голосом и мозолистыми, теплыми руками, лезла из кожи вон, чтобы пристроить ребят в школу и хоть как-то приодеть. Своих детей у нее не было, и всю ласку, любовь и доброту она самозабвенно отдавала им. И все вроде бы стало постепенно налаживаться, но…
Митрич часто говорил, что жизнь – как зебра.
«Все идет по принципу черных и белых полос, Ярик. Таков закон этой гребаной жизни. Сначала тебе кайфово, и тебе кажется, что так будет всегда. Когда ты к этому привыкаешь и перестаешь благодарить Бога, ты думаешь, что это само собой разумеющееся. В таком случае для сравнения жизнь подсовывает тебе какую-нибудь подлянку. Тогда ты рвешь на голове волосы и вопишь: Боже, ну почему именно я?! Хе, да потому. И когда ты свыкнешься с внезапно обрушившейся на тебя проблемой, тебе будет казаться, что так было всегда. Хоп! Потом опять кайфово. И так по спирали», – разглагольствовал Митрич, аккуратно деля лезвием бритвы порошок на равные доли.
«Так вот, братишка. – Он покровительственно хлопал Ярика по плечу. – Наша с тобой жизнь похожа на зебру, которую окунули в деготь, и отмыться ей от этого дерьма нет никакой возможности. Но ты не унывай. – С этими словами он осторожно вдыхал порошок, стараясь, чтобы ни одной крупинки не просыпалось. – Следуй следующему правилу – когда тебя трахают и ты ничего не можешь сделать, постарайся извлечь из этого максимум удовольствия. – Митрич чихнул. – Само собой, эта аксиома подлежит расширительному толкованию», – добавил он назидательным тоном.
(Ярика всегда восхищало умение Митрича витиевато изъясняться, несмотря на то, что своими познаниями в школе учителей он особенно не радовал.)
Митрич вмазывается уже почти как два года. По большому счету, это и явилось причиной их поспешного бегства. Но об этом – после.
…Двери электрички закрылись, зажав ногу девушки. Испуганно вскрикнув, она попыталась выдернуть ногу, но поезд внезапно тронулся. В толпе раздались охи да ахи, но никто не решился приблизиться к бедняжке, которую волочил набирающий с каждой секундой скорость поезд. Их тетка была в толпе… Ей удалось вырвать девушку из дверей. Удалось ценой своей жизни – ее правая нога попала в пролет между перроном и движущимся поездом. Заплаканная девчонка с ободранными в кровь коленками откатилась в сторону, а тетку Варю затянуло в пролет полностью, как в пылесос, и размазало по стенкам платформы, словно подтаявшее мороженое, которое малыш размазывает ложкой по стенкам бумажного стаканчика.
