© Валерий Введенский, 2024
В сочельник сыскное опустело раньше обычного: доложив скороговоркой Крутилину о ходе порученных дел, классные чины, надзиратели и агенты поспешили домой, чтобы успеть вздремнуть перед Всенощной. В отделении оставался лишь Иван Дмитриевич, хотя и ему следовало бы поспешить. Ведь сегодняшний день был для них с Ангелиной особенным – ровно год назад он решил разойтись с Прасковьей Матвеевной.
– Слава Богу, – пробурчала опостылевшая супруга, когда сообщил ей об этом, – наконец-то. А то я чуть грех на душу не взяла. Уже и кислоту купила.
– Кислоту? – опешил Крутилин. – Какую кислоту?
– Серную. Чтобы Геле твоей в морду плеснуть. Всю жизнь она мне испортила.
– То не она. Я во всём виноват.
– Тебе тоже бы плеснула, да только Никитушка не простит. Любит он тебя, окаянного.
– Откуда ты вообще про Гелю знаешь? – спросил Иван Дмитриевич, искренне считавший, что очень ловко скрывает свою связь на стороне.
– Думаешь, один ты на свете сыщик? То духами от тебя разит, то пудра на сюртуке… А проследить, куда со службы заместо дома заворачиваешь, считаешь, сложно? Ну, да ладно, дело прошлое. Раз бросить решил, слушай условия…
– Какие условия? Разъедемся и с концами. Естественно, буду помогать…
– Конечно, будешь! Зимой квартиру оплачивать, летом – дачу. И тысячу рубликов в год на одёжу и прожитьё…
– Прасковья, это слишком…
– Я тебя не прогоняю. Не нравятся условия – оставайся. Но запомни, ещё раз к Гельке сбегаешь – оболью её кислотой.
– Семьсот.
– Тыща, Иван, и ни копейкой меньше.
– Тогда с дачей и квартирой. Где я столько денег наберу? У меня вместе со столовыми всего две тысячи двести в год.
– Неправда. Тебе ещё шестьсот на разъезды положены.
– Так я на них и разъезжаю.
– А ты пешком ходи. Говорят, для здоровья полезно.
– Ладно! Согласен на тыщу.
– Погоди, не дослушал, я ещё не все условия огласила.
– Не все? Тебе тыщи мало?
– Приданое верни.
– Наволочки с перинами тут, в этой квартире. Неужели думаешь, к Геле их заберу?
– С тебя станется. Но я не про наволочки. Покойный батюшка десять тысяч за меня дал.
– Прасковья, послушай, ты же совершенно не умеешь обращаться с деньгами. Клянусь, всё до копейки отдам Никитушке, когда вырастет.
– Клялась ворона дерьма не клевать… Ты, кажется, обратил их в билеты государственного займа?
– Так и есть.
– Вот и отлично. Купоны стричь не хуже тебя умею.
– Тогда скости ежегодное содержание. Ну как я без купонов тысячу в год наскребу?
– Думаешь, про твои безгрешные доходы не знаю? Я и про грешные осведомлена…
– Хорошо, завтра привезу облигации.
– На развод сам подашь?
– На какой развод? Совсем с ума сошла? Мы просто разъедемся. Так все поступают. Выпишу тебе отдельный вид…
– Ну уж нет! Сам знаешь, о монашестве мечтаю. И как только Никитушку поставлю на ноги, приму постриг. Но ежели замужней останусь, в монастырь не возьмут. Так что, Иван, развод и никак иначе.
– Ты хоть понимаешь, чего требуешь?
– Отлично понимаю. Чтобы ты на духовном суде признался в прелюбодеянии. А Гелька твоя, чтоб подтвердила. А то, говорят, собственного признания недостаточно.
– Меня со службы попрут…
– Ты ведь хвастался, что незаменим…
Пришлось докладывать Треплову. Обер-полицмейстер слушал ласково, а потом встал, обнял и расплакался:
– Кто из нас не мечтает об избавлении от этих чертовых уз? Но решились пока лишь вы. Искренне завидую! Ей Богу, завидую.
– А Государь как отнесется?
Треплов перешел на шепот:
– Его Величество даже в худшей ситуации, чем мы с вами. При его положении ни развестись, ни разъехаться. А барышня-то его на сносях. Только тсс! Государственная тайна!
Про многолетний роман императора с юной княгиней Долгорукой судачили давно, но вот про её беременность Крутилин ещё не слыхал.
– Что вы говорите… – покачал он головой.
– Слава Богу, что не я министр двора, – порадовался за себя обер-полицмейстер. – Вот кому не позавидуешь. И с императрицей вынужден ладить, и Долгорукой угождать. Конечно, у наших монархов и раньше случались сердечные привязанности. И бастарды, бывало, рождались. Но чтоб вторая семья… Так что, Иван Дмитриевич, будьте уверены, император будет к вам милостив…
– Раз так, хотелось бы избежать последствий развода. Ангелина моя под венец хочет …
– Увы, dura lex sed lex[1]…
– Простите, ваше высокопревосходительство, греческий позабыл…
– То латынь: закон есть закон. Хоть и суров, ничего не попишешь[2]. Но вы не расстраивайтесь, Иван Дмитриевич. Если хорошенько вдуматься, в каждой неприятности прячется своя изюминка – когда вы и с Ангелиной захотите разойтись, достаточно будет выставить её за дверь.
Но покамест Крутилин с Гелей жили душа в душу. И лишь казенное жильё несколько омрачало счастье Ивана Дмитриевича. Поэтому и домой не спешил, хотел насладиться одиночеством.
Согласно штату, квартирные деньги начальнику сыскной полиции не полагались. Жильё ему предоставлялось натурой в том же здании Адмиралтейской части на Большой Морской, 24, где размещалось отделение. Однако здесь же содержались и преступники, которых ловил Иван Дмитриевич. Поэтому шесть лет назад, когда сыскная полиция только создавалась, Прасковья Матвеевна наотрез отказалась тут проживать. А вот Ангелина с радостью согласилась:
– Зато целый день будем вместе.
Вроде и удобно: позавтракал, поднялся по внутренней лесенке и уже в кабинете. А на разъездах какая экономия! Однако, если раньше семья и служба сосуществовали отдельно и дважды в день меж ними был перерыв на дорогу, то теперь у Ивана Дмитриевича они сплелись в единый клубок. Ангелина могла прийти в его кабинет в любое время – просто потому что соскучилась или «кухарка приготовила нечто сногсшибательное, тебе надо срочно попробовать, пока не остыло». Подчиненные также могли заявиться к Крутилину и днем, и ночью по любому пустяку. Да и в трактир по дороге домой теперь не заскочишь…
Из-за невозможности уединиться Иван Дмитриевич стал раздражителен и часто срывался то на сожительницу, то на подчиненных. Иногда даже коту попадало, хотя тот точно был невиновен – куда принесли, там и жил. Котолизатор считал сыскное продолжением квартиры и, научившись открывать двери, шастал целыми днями туда-сюда. И не только в кабинет к Крутилину. Мог и у Яблочкова на столе подремать, и к делопроизводителю «заглянуть». А уж когда заявлялся на допрос «кота»[3], веселье в сыскном было не унять.
Вот и сейчас Котолизатор (так его, конечно, никто не звал, именовали сокращенно Котом) пробрался в кабинет хозяина и запрыгнул на «Розыскную папку», которую Иван Дмитриевич, наслаждаясь редкими минутами одиночества, лениво разбирал.
– Не мешай, – попытался отодвинуть любимца Крутилин.
Кот недоуменно мяукнул: мол, раз я осчастливил тебя посещением, изволь погладить. Иван Дмитриевич со вздохом подчинился, а потом, бережно взяв Котолизатора под брюшко, переложил его на дальний край стола и снова принялся за папку.
