Я был очень мал, когда мой дед впервые рассказал мне про призрачный поезд. Это случилось летом – не помню, сколько мне тогда было, но я ещё был достаточно маленьким, чтобы меня не отпускали одного к железной дороге. В такой отдалённой и тихой местности, как наша, поезда были большой редкостью, однако знание о том, какую опасность они могут представлять, почему-то не истёрлось из людской памяти. Детей к ней по-прежнему не пускали, да и взрослые к ней не подходили. Во-первых – зачем? У нашего посёлка даже не было станции. Во-вторых, никто не хотел случайно оказаться на пути грохочущего состава, имевшего, по местным представлениям, привычку появляться всегда в самое неподходящее время.
Наша старая железка представляла собой весьма жалкое зрелище. Пространство между шпалами было наглухо забито низкой травой, а рельсы кое-где были покрыты столь устрашающим слоем ржавчины, что, казалось, тронь их – они рассыплются. По бокам от них кое-где росли чахлые деревца, тонкие и невысокие, вечно дрожащие на ветру. Насыпь уцелела каким-то чудом. Зимой в наших краях всегда выпадали горы снега, и каждую весну это закономерно приводило к половодью. Местная речушка выходила из берегов, затопляя поле, и железной дороге тоже нередко от неё доставалось. В иные года вода стояла так высоко, что полностью скрывала собой рельсы.
Но сделана она была, видно, на совесть. На моей памяти к нам ни разу не приезжали её проверять или чинить, однако та пара поездов, которую мне приходилось наблюдать за свою жизнь, проехали по ней безо всяких проблем. Железка терпеливо сносила попытки Матери-Природы её уничтожить, оставаясь одиноким молчаливым напоминанием о том, что существует мир за пределами наших полудиких лесов и полей. Совершенно иной, закованный в металл и окутанный дымом. Мы мало думали о нём, ибо для нас он был так же недоступен и малоинтересен, как вершины далёких северных гор, вечно покрытые снегом. Нам хватало своих забот, а ему – своих.
Мой дед был не очень общительным человеком. И не делал исключений для членов семьи. Кроме меня. Не знаю, чем именно я ему приглянулся, но со мной беседовал куда охотнее. Вряд ли маленький ребёнок был ему хорошим товарищем. Сейчас я думаю, что у него на старости лет возникла острая необходимость поделиться с кем-то теми воспоминаниями, которые он накопил за свою долгую жизнь. Друзей среди жителей посёлка не нашлось, со своими собственными детьми он имел сложные отношения, и тихий послушный внук показался ему наилучшим вариантом. Его рассказы я слушал, как сказки. Дед не имел склонности нарочно приукрашивать события, но они происходили в те времена, когда долина была совсем другой, и подчас звучали совершенно фантастически для того, кто недавно родился и рос теперь в этих зелёных краях.
Железная дорога часто фигурировала в его рассказах. Он говорил о ней с каким-то потаённым трепетом, а к ходящим по ней поездам испытывал настоящую любовь, нежную и чистую. Из всех возможных их изображений в нашем доме я знал только пару открыток да одинокий медный паровозик, сокровище, не покидавшее верхней полки шкафа. Однако бывало, что старик, захваченный воспоминаниями, извлекал оттуда потёртые и помятые фотографии составов, которые с гордостью демонстрировал мне. Если мне разрешалось взять их в руки, я всегда рассматривал их очень пристально, преисполненный естественного детского любопытства. Кроме самих поездов – по большей части, как объяснял дед, это были обычные «грузовчики» – на этих фотографиях я видел множество незнакомых людей. Их дед никогда не касался, его внимание было приковано к поездам. Тыча узловатым дрожащим пальцем в чуть расплывшиеся контуры, он охотно разъяснял мне характеристики того или иного состава, описывал груз, припоминал необходимые объёмы топлива. Фотографии все были сплошь чёрно-белыми – он добавлял им красок словами, описывая расцветку того или иного вагона, объясняя, какие виды как разрисовывали. Заметно было также, что сердце его принадлежит в первую очередь грузовым составам, о пассажирских он говорил всё ещё ярко, но без такого бурного восторга.
