Глава I. Глава, в которой никакой мистики нет и не будет.
Вводная часть.
Хотите поговорить о боге?
Вот и я не хочу.
А придётся.
Но сначала обсудим понятие стабильности и с чем эту стабильность едят.
Стабильность. Многим это слово, как мёдом по сердцу, для других же это ничто иное, как стагнация. Что касаемо меня, то стабильность – это всего лишь затянувшийся сон. И я пока не могу понять, насколько он кошмарный и длинный.
Но в самом начале этого кошмарного сна хотя бы мелькала надежда на то, что впереди будет что-то хорошее, что-то изменится, изменится в лучшую сторону. Надежда нависала фонарём надо мной, мне было не допрыгнуть до его тёплого света, но я верил, верил, что рано или поздно всё изменится, и я убегу из этого болота в светлую и счастливую страну фонаря.
Фонарь же этот то малость затухал, то снова светил во всю силу, иногда переливаясь разными цветами. Но чем старше я становился, тем тусклее казалось надо мной светило.
Стабильность.
Моя стабильность заключалась в том, что с самого детства, чуть ли не с роддома, мы с моей тучной матерью, накрашенной так, будто шли мы на встречу с председателем села (с тонной тонального крема «Балет» (до сих пор вертится его запах в носу) и густо обведёнными глазами доисторической тушью из коробка), ходили по соседям, по окраинам, заброшкам, сараям и гаражам с бомжами и алкоголиками и искали отца.
– Сейчас найдём его, а он померший, – говорила каждый раз мать. И первое время меня сильно пугали её слова, подкреплённые мыслями, что всё село обрушится на нас возгласами позора и уничижительными взглядами. Но этот страх мерк перед дикими завываниями запертых в гаражах собак. Их закрывали там во тьме, дабы они охраняли никому ненужный хлам, и те выполняли свою миссию, пронзая пространство то ли озлобленным лаем, то ли воплем отчаянья.
Персональный Ад, Ад на Земле, здесь, вокруг живых. И ни один мимокрокодил не поможет и даже не посочувствует.
– Да там ваш батя валяется, – с какой-то ухмылкой и даже с немногим сожалением сказал проходящий мимо забулдыга, некогда почётный шахтёр и завидный жених. Но шахта давно закрылась, а невесты разобрали менее завидных, но более перспективных (и спились вместе с ними). – Три дня с Цимбалистом выпивал, а потом надоел ему, он его в машину посадил и ушёл.
Мы отправились под проклятья матери и завывание осеннего ветра в указанную сторону, где уже толпились люди. Навстречу вышел тот самый Цимбалист, передал пакет с обгаженным бельём отца и отошёл с нашего пути.
Отец сидел в машине, запрокинув голову. Вместо трусов на нём красовался пакет, с которого каждый норовил проиграть (хорошо, что тогда не было никаких смартфонов, интернетиков и желания распространить чужой проёб). Моя старшая сестра курила в сторонке, глядя в бездонную даль, где уже виднелись звёзды, а сожительница старшего брата стыдила всех и вся.
– Да вы что, люди, делаете-то! – возмущалась она. – Может, у человека инсульт, или гипертонический криз! Вы помогли бы ему!
– Криз у него, – недовольно тявкнула одна из тёток (все они были для меня на одно придурковато-отвратительное лицо). – Знаем мы все эти кризы. Он у него каждую неделю новый и каждый раз, как первый раз.
– Все накопления коту под хвост, – прошептала мать. – Вместо ремонта ванной комнаты будет ремонт машины.
Я старался мысленно абстрагироваться от всего этого. Будто и нет меня. Нет и никогда не было. Но что-то вечно возвращало обратно в этот кошмар.
– Слушай, короче, – шепнула сестра на ухо, кинув окурок в кусты. – Ты на квартирку особо не надейся. Я даже за сломанный стул вцеплюсь всеми своими клешнями, понял?
Понял, понял. Ещё когда ты в первый раз мне это сказала, сотню раз назад. Мне тут всего три вершка от горшка, а я уже точно знаю, что никакого наследства мне не светит (и вообще уже в курсе, что это слово значит).
Тогда было страшно за будущее. Ты – ребёнок, нуждающийся в заботе, а тебе и пойти некуда будет в случае чего.
А ветер завывал, будто пугал меня тем, что вне этого круга позора и унижений всё ещё хуже и страшнее.
Стабильность.
Как только отец отрезвел, то, как это и было раньше, принялся таскаться по всем врачам, сдавать кучу анализов и писать письма во все министерства здравоохранения страны. Капельницы, таблеточки, охи-вздохи, ругань на разваливающуюся медицину. Не то, что в его детстве при вождях мирового благополучия и светлого будущего.
Мы же с матерью и сестрой тащились в церковь, вымаливали прощение за все грехи, просили помочь с отцом и вообще, чтобы жизнь была красивая, как в голливудских фильмах из лампового телевизора. Мать с сестрой били челом, кланялись, крестились, шептали молитвы, а вечером, когда отрубали электричество, мы садились за стол, доставали книги по чёрной магии и принимались гадать, ворожить да насылать на всех рвоту и понос (не без участия купленных в церкви свечей), потому что кто-то что-то обидное сказал, сделал, да и просто не так посмотрел.
Это всё вызывало во мне противоречивые чувства, ибо каждое воскресенье на службе мы слушали от местного попа, что богу претит магия и колдовство, что это всё от беса и лукавого, все дружно кивали, крестились, молились, а дальше пускались в пляс чертей из мультфильма «Поди туда, не знаю куда». И никого ничего не смущало. Бог накажет, но кого-то другого, не нас. Нас простит и пустит в Рай. Без очереди.
Хоть я и жутко боялся всего этого и постоянно перед сном просил бога, к которому пришёл ещё с пелёнок (не по собственной инициативе, как это часто и бывает) о прощении, что мы всем этим занимаемся, что магия меня манила. Мне был интересен весь этот мир колдовства, который казался интересным и красочным, нежели убогая, серая реальность. Да и перспектива накастовать заговором, свечой, шишкой и бутылкой пива под деревом себе всякие привелегии куда привлекательнее, чем вкалывать, что есть сил, всю жизнь за копейки и перед смертью понять, что ничего не добился. А что ещё хуже – стал таким же, как батя.
Батю бросили в прихожке, как дрова, накинули одеялом, дабы не замёрз, а после последовали ругань, истерики, вой и далее по списку. Мать обещала вот-вот бросить отца, который ей уже всю кровь выпил, сестра журила мать за то, что та никогда не скинет это седло со своего горба, брат потащил тело родича на диван, мать выговорилась, вдоволь наистерилась и как-то расцвела, принялась варить супы из лекарств от похмелья и смотреть телепередачи, попутно комментируя их вместе с сестрой.
Думаете, это цикл стабильности? Нет-нет-нет.
Через недельку отец протрезвел, прокапался и даже слегонца посвежел. Немного поучил нас, сопляков, нюханью жития-бытия, а на следующее утро мы с сестрой из окна квартиры наблюдали его обездвиженную тушу на детской площадке: лежал там в домике обосранный, со спущенными штанами, храпел на весь двор. И все вокруг смеялись (хоть что-то интересное в их серой жизни произошло). И все вокруг знали, чей папаня тут валяется с голой жопой.
