Истории бегают по улицам, перебегают из дома в дом, от человека к человеку, потому что эти истории о любви.
Скропотова Галя
Эта история1 рассказанная герром Любке, может служить прологом для последующих и послесловием для предыдущих.
– Если вам скажут, что в Каэнглум можно жить вечно юным и жить счастливо, – тут Калоян посмотрел на зрителей и улыбнулся, улыбнулся одними глазами. – То это не совсем так. Вечно жить не получится – Каэнглум не космический холодильник. Жить счастливо? Обеспечивает ли Каэнглум счастьем? Смотря что вы называете счастьем. Это такой простой вопрос, на который, как всегда не получишь ответа… настолько он прост…
Калоян вошел в нишу большого окна, закурил сигарету, взмахом потушил спичку и продолжил, выпуская дым в открытое окно:
– Вечной юности? Может быть.., смотря что вы называете юностью. Но никак не вечного здоровья, особенно душевного… – Он присел на низкий подоконник, посмотрел на город, на море, обернулся и продолжил:
– Может быть счастье это тогда, когда не мечтаешь о конечной цели? Ведь она может отодвигаться в бесконечность или оказаться совсем рядом и совершенно неожиданной…. Любке, ты хотел что-то добавить? Калоян одел плащ, шляпу с короткими полями, поднял воротник и простившись с слушателями вышел…
– Иногда мечта сбывается на фоне странных событий, – улыбнулся Виерд Герлофс Любке, – может быть это и есть признак подлинности?
Фасад новой гостиницы напоминал расколотый поперек и по высоте портновский манекен – темный силуэт торса в арке Новых ворот, как в раме. По торцу здания тускло светилась чуть выгнутая линия, расходящаяся к низу; не то трещина, не то разошедшийся шов, это мерцали окна коридоров. Из всех шести этажей был освещен только первый. Стоянка авто, поросль новопосаженного бульвара вокруг и все в снегу.
У гостиницы остановился серебряный двухместный автомобиль с длинным капотом. Сам корпус был чеканным и как морозным узором, покрыт сканью. Дверь кабины приоткрылась, но человек не сразу вылез. Он сидел, опустив ноги в снег, открывая и закрывая дверь, словно проветривая салон. Потом все же вышел и огляделся. За темной массой гостиницы просматривался квартал с совсем черными окнами, чуть темнее проявлялись щели между домами. Человек поискал взглядом по окнам и вокруг, увидел плоскую фигуру, контурами напоминающую человека. «Э, да это и есть человек, но какой он плоский. Да… Эка его сплющило, прямо выжало».
Владелец серебряного автомобиля ушел к Дальним воротам; от них он потихоньку пошел в Опустевшую часть города. Через некоторое время вышел на маленькую площадь и остановился у старинного двухэтажного здания с новой мансардой. Перед домом, вдоль стены стоял ряд мусорных баков. Окна в доме были погашены, как и во всех домах вокруг. Хотя мансарда была новее дома, выглядела она ветхой. Никто никогда не жил в этой мансарде, не было ни подоконных полочек для цветов, ни забытых занавесок за стеклами. Окна были незрячими и пустыми, без выражения, какими они остаются в необжитом доме. Человек откинул полы дорогого, капшадтского сукна пальто, засунул руки в карманы брюк и стоял покачиваясь. Подошел к бакам, осмотрелся и нагнулся в один с откинутой крышкой.
Паром сбавлял ход. Тревожные гудки; мягкое прикосновение буксира – толкача. Порт.
Туман был белым и густым, Любке едва различал кисть руки. Он сидел в палубном кресле у самого борта. Вдоль борта приближался кто-то узкий и темный. «Как зрачок лисички Орешагги2» – Любке смутился, провел ладонью по белому лаку поручня, собрал капли тумана и вытер лицо. Встал и подошел к своему окну, в тени подволока верхней надстройки окно отражало его пальто, кепи с опущенными наушниками, лицо чуть белее тумана. Он вжался ладонями в стекло, поднял раму и ввалился в свою каюту.
К креслу приблизился черный матрос в белой форменке. Матрос прикоснулся к спинке, потрогал сидение, провел рукой по подлокотнику и сел поперек; забросил руку за спинку, ноги положил на нижнюю часть ограждения. «Весело, – негромко, почти шепотом сам себе сказал фрисландец, – что это я? Почему так тревожно?»
Любке сошел с парома. Тот самый черный матрос помог спустить вещи на пристань, он старался не глядеть на фрисландца, но у него плохо получалось.
«О, а я был не один на пароме. – Заметил Любке.
– Конечно была команда, но кто-то еще сошел на пирс, кто-то скользнул в туман по откинутой аппарели». На пирсе стоял маленький отдельный омнибус. «Она сейчас выйдет… Откроется дверца, рука подберет подол платья… Какого цвета? Возница поможет сойти… Она сойдет легко – спорхнет… оглядится, увидит меня, засмеется, но останется на месте… Но нет, никто меня не встречает».
Возчик разговаривал с дежурным офицером. Две лошадки смотрели на Любке, он ответил взглядом, лошадки отвернулись. Любке присел на мокрую причальную тумбу, ногу вытянул вдоль троса. Море, как говорили здесь, «дышало», и трос то натягивался, то ослабевал. Из тумана послышалось «Осторожней!». Любке подобрал полы пальто, послушно снял ногу с троса и встал. Омнибус подъехал, возчик спросил:
– Не подвезти ли куда? Еду в Вышгород, но могу сделать крюк через город.
Любке попросил взять багаж и отвезти в новую гостиницу, сам он пойдет пешком. Возчик помог погрузить вещи. – Вздыхаете? – обратился он к лошадкам. – Проедем по набережной! – Лошадки подняли уши. – А в Вышгород вернемся через Поле. Поскачем. Что тащиться по Лангбейн?
Лошадки переглянулись и облегченно шумно выдохнули. Возчик рассмеялся, махнул рукой, и повозка потихоньку укатила в туман. В тумане далеко разносилось тихое рождественское ржание.
Любке пошел пешком. Город он знал, не видел лишь новопостроенную гостиницу. «Хотел бы посмотреть на силуэт города с моря, но туман. Поживу-ка я в этой гостинице, войду в город, как настоящий гость. Как вновь прибывший. Но так и есть! Приезжаю в надежде исполнения мечты. Быть может исполнится и ее мечта? Её.., но кто она?».
В порту туман, а в городе шел снег. Любке усмехнулся: – «Какая же погода3 будет за Дальними воротами? Ты сказала бы, что небо снегом ссыпается на землю. Нет, это сказал один знакомый, но ты согласишься. Не первый снег разлуки… С тобой? Но кто ты?» Снег был густой легкий и очень шел к древним стенам. Крупные хлопья. Снег будто и не падал, не пелена, не стена, а снежная взвесь. «Белый мир, фраза расхожая, но она для меня». Любке улыбнулся. Приятно было идти в этом белом падающем, как живом. Снежинки метелицей поденок кружились у самого лица. «Я по-детски пожалел о том, что не одел светлые брюки и светлое пальто. Вот бы все удивлялись. Вот бы и она удивилась…».
