– Здесь! – Он воткнул в землю кол и стукнул сверху молотом.
– Но почему здесь, Гордей? – спросила высоким взволнованным голосом женщина и поёжилась. – Место какое-то холодное, неуютное. Это же яр.
– А на яру и смерть красна! – Мужчина поднял голову, подставляя лицо ветру.
– Вот именно. Пугает меня место это безлюдное. Ни животных, ни души человеческой. Вона даже птиц не видно. Будто стороной обходят.
– Так мы первые будем. А там, глядишь, и другие подтянутся. Места сколько! Ого-го! – Мужчина раскинул руки и обернулся вокруг своей оси. – Земля здесь хорошая, плодородная и ничейная. Бери, сколько можешь.
– Отшельник ты, Гордей. Людей не любишь, сторонишься.
– А за что их любить, Глуша? Я их нутро знаю, насквозь вижу, потому и не люблю. – Он приобнял её за плечи, прижал к себе. – Мягкая ты! Аппетитная! Сейчас колья вобью и… – глянул на молодое с раскидистой кроной дерево. – Вот тут, под каштаном, попежимся, ать? Семя своё надо тут оставить, чтоб дети наши и их дети здесь жили и дом свой любили.
– Как же тут? На земле, што ль?
– Так на траве, не на земле, платок свой расстели да кофту брось… Ай, – откинул молот. – Успеется с кольями. – Расстегнул пуговицу на штанах.
Гликерия как раз вошла в ту пору женской красы, когда уже и не девочка, но ещё и не старуха. Хищное время пока только готовилось наложить свою лапу на её сияющую красоту. Но это произойдёт нескоро.
В любви он был неистов. Она податлива. Осознание своей женской силы придавало ей особую прелесть, которую ему хотелось выпить из её приоткрытого рта всю, без остатка. Выпить и наполнить снова, именно здесь, под шелест молодого каштана, единственного свидетеля их любовной утехи.
Гордей встал, поправил ворот съехавшей набок рубахи, натянул штаны, застегнул пуговицу, подобрал молот и мешок с кольями и пошёл размечать территорию.
Прикрыв глаза в истоме успокоения, растворённая каждой клеточкой своего тела в безмятежности, Глуша замерла. Он был с ней. Он был внутри неё. Это ли не счастье?
Замуж Гликерия вышла в двадцать один год. Это была большая любовь, настолько большая, что она боялась в ней утонуть. Раствориться без остатка. Понимание того, что это невыразимое счастье, невероятное чудо, явленное только ей одной, приводило в отчаяние. Страх потери был настолько силён, что она старалась не выпускать из своих ладоней руки любимого. Вскоре желание быть рядом с ним переросло в пытку сладкой зависимости, когда отчётливо понимаешь, что ближе уже невозможно.
Первой родилась Аннушка, через пять лет Вовка. С рождением сына стало понятно, что делить территорию с родителями Гордея больше нельзя. Тогда и решили построить свой дом.
Гликерия сжала ноги и немного полежала, наслаждаясь ощущением наполненности. Ей нравилось чувствовать внутри себя его семя.
Гордей вбил последний кол и глянул на жену.
– Сына мне родишь, ещё одного. – Вытер пот со лба. – Лёнькой назовём.
– А если девка?
– Сына, я сказал! – Выпрямился, посмотрел в небо. – Звёзды-то какие… Развесились, прям как бусы твои, стеклянные.
***
Влажный и холодный порыв ветра сорвал с каштана последние жёлтые листья и понёс их вслед за серыми перелётными гусями. Листья за ними не поспевают. Косяк летит высоко, выше тяжёлых серых клочьев плохо взбитых ватных облаков, и ещё выше, туда, где между ними и солнцем нет никакой преграды.
Промозглый и колючий ветер хлещет по щекам. Зябко Аннушка выдернула голую ногу из подмерзающей жижи. Октябрь в этом году студёней, чем в прошлом.
– Папа, мне холодно, у меня ноги замёрзли.
