Слово, слово, что там, в начале?
Раскладушка, на которой меня зачали
по пьяни, по неопытности, по распределенью,
по любви, по кайфу, по моему хотенью.
В общежитии. В Норильске. Родители отправились туда сразу после свадьбы. Трудно придумать более неподходящее место для свадебного путешествия, более неудобное брачное ложе. Одна узкая раскладушка на двоих. Продавленный брезент. Ржавые скрипучие пружины.
Эпос, лирика, драма.
Если б могла узнать я,
кончила ли мама
в час моего зачатья,
от соседей в подушку
спрятала ль стон благодарный
в Норильске, на раскладушке,
брачной ночью полярной?
Однажды (мы сидели втроем на кухне и попивали кто что) я набралась смелости и задала им этот жизненно важный вопрос.
Папа, на посошок?
Мама, ещё чаю?
Вам было хорошо,
когда вы меня зачали
в царстве подземного льда,
в царстве полночного полдня?
Мама ответила: да.
Папа ответил: не помню.
Они жили в Норильске около года. Были очень счастливы. Счастливы, в Норильске? Я побывала там несколько лет назад. Несадящееся солнце освещало чёрные сугробы и ржавые железные деревья с лампочками вместо листьев. Больше никакой растительности там нет. Птиц тоже нет. Только люди могут там выжить. Но когда ветер дует со стороны фабрики, школы закрываются и жителям рекомендуется не выходить из домов. На этой фабрике и работали папа с мамой. Большая часть работников – зэки. Один из них спас жизнь нам обеим. Mама шла с работы, поднялась снежная буря, мама сбилась с пути и уже теряла сознание, когда чья-то рука схватила её за воротник и впихнула в непонятно откуда взявшийся в этом снежном аду автобус.
Общежитие существует до сих пор. На улице Ленина. Я пошла взглянуть на него. Серый обшарпанный дом. Вот тут, подумала я, самая большая клетка женского тела встретилась с самой маленькой мужского, и пару секунд я состояла из двух клеток. Я посмотрела на часы. И поняла, что они остановились. Как вовремя, как пафосно кончилась батарейка, восхитилась я. Но всё оказалось ещё пафосней: через час, в гостинице, часы пошли опять. Идут до сих пор.
Вздох – и семя стало бременем.
Я была зачата летом.
Вечность – разница во времени
между тем и этим светом.
Штучку для завода вытяни,
стрелки переставь неловко.
Что у нас в порту прибытия?
Май. Измайлово. Хрущёвка.
Мама, мастер ОТК, ворочала раскалённые металлические чурки до восьмого месяца беременности. Рожать полетела в Москву.
Зачатая за полярным кругом,
выношенная полярной ночью
назло черным вьюгам,
рвущим дыханье в клочья,
я родилась в столице,
не к славе ее вожделея,
но чтобы на свет появиться
там, где немного светлее.
Вот было бы хорошо родиться в самолёте! Хотя – нет, не успела бы: мама промучилась со мной больше суток. «Девочка, – сказала акушерка, – И такая хорошая!» И дежурная регистратуры сказала папе, ошалевшему от круглосуточного патрулирования Двадцатого роддома: «Никольская? Родила. Живую девочку».
Где она, та раскладушка? Как можно спать на одной раскладушке вдвоём? К тому же с беременной женой? Мама говорит, что спалось им отлично. Я ей верю. Мне тоже лучше всего спалось на раскладушках. В палаточном лагере детства. В дачном домике молодости. В нынешних мечтах о покое.
спать на раскладушке
под открытым небом
под цветущей липой
под цветастым пледом
под раскрытой книгой
под крылом заката
под полой у лета
под присмотром сада
Оглушительно светел,
ослепительно тих
майский солнечный вечер
в царстве лип золотых.
Зелен, жёлт, фиолетов
шёлк ресниц на просвет.
Детский хор первоцветов.
Книга. Велосипед.
Полновесная весна.
Сквозняком соблазнена,
ветреница-занавеска
выскользнула из окна.
коленные чашечки
ромашковый чай
ау сила тяжести
непуганый рай
симфония зрения
дыхания мёд
гадаю уверена
что к сердцу прижмёт
На холме, над синей пущей
беззаботно, безмятежно
под черёмухой цветущей
ели первую черешню.
Облака на неба склоне
оперное оперенье…
Покормить тебя с ладони
пятипалою сиренью?
простым карандашом
совсем простым
забор колодец дом
звезду над ним
простейшим проще нет
дым над трубой
в окошке желтый свет
хочу домой
Зачатая в августе, я родилась в мае. В Измайлово. На улице Верхней Первомайской. И была отвезена в коляске на угол 13-й Парковой и Сиреневого бульвара. Сирень цвела. Помимо родины в пространстве есть у человека родина во времени. Моя родина – май.
Черёмухой вскипай,
склоняйся над коляской,
мой самый первый май
на Верхней Первомайской.
Глазей, моя весна,
кисейно-невесома,
на небо из окна
Двадцатого роддома.
Май в Москве – лучшее время, Москва в мае – лучшее место на свете. Эстафета цветения: черёмуха-сирень-липа-жасмин-клевер. Лучшие запахи на земле. Я плачу от них как от музыки. Есть ещё ландыши в Измайловском парке. Их запах даёт ясное представление о рае.
День рождения: белые гольфы вместо бежевых простых колготок, первый раз в этом году. Игра в классики с подругами. Отсвет заката в свежевымытых открытых окнах.
Под окном – берёза. Она была посажена папой в честь рождения моего брата Серёжи. В мою честь папа посадил рябину. Берёза и сейчас жива-здорова, на голову переросла нашу пятиэтажку. Рябины уже нет. Она многое вынесла. Палисадник (заборчик, цветы, кустики плодово-ягодные) превратился в парковку, даже трава перестала расти, а она всё стояла, всё цвела. В год, когда неизлечимо заболел Стив, я заметила, что она двойная. Заметила потому, что одна её половинка засохла. В год смерти папы засохла и вторая. Теперь её выкорчевали. И следа не осталось. На папиной родине, в Вологодской области, был обычай: в день рождения ребёнка сажать столько деревьев, сколько нужно для постройки дома. Думал ли папа об этом, сажая мою рябину? Да и что из неё сделаешь, тоненькой такой? Её и на домовину не хватило бы.
