Словно цуцик замерзшая, я стояла на вокзале Хельсинки в ожидании своего поезда. Моя короткая, но яркая поездка в Финляндию на концерт любимых The Killers[1] почти завершилась. От дома меня отделяли почти четыре часа пути. Февраль был на исходе, и весна уже зарождалась в моем примерзшем к грудной клетке сердце. Признаюсь, я никогда не любила тепло одеваться. Привычная кому-то многослойность – рубашка, свитер, сверху пиджак или еще что-нибудь – в моих глазах выглядела как настоящее испытание. Будто все эти слои одежды отнимут у меня свободу перемещения, как сломанная нога, для которой не нашлось подходящих костылей.
Поезд наконец-таки подъехал к перрону, и я вошла в вагон. Вещей у меня было совсем немного – полупустой рюкзак зеленого цвета, который напоминал о неизбежности лета. Скользя взглядом по рядам, я увидела обритую налысо голову какого-то парня, сидящего ко мне спиной. Молодой человек занимал крайнее место в «четверке со столом». Так я называю места в поезде, когда парные кресла в вагоне располагаются друг напротив друга, а объединяет их стол. Если честно, к сидящим в проходе я всегда относилась как к малость «обделенным». Ведь им не понять мечтающих и сладко сопящих пассажиров у окна.
Я села напротив лысой головы, только у окна. Парень с интересом посмотрел на меня, на что я ответила полуулыбкой. Ну такой, слегка загадочной, как у Моны Лизы. Кстати, я ведь тоже Лиза. Точнее, Элизабет Гросс.
Еще один момент, чтобы не осталось между нами недосказанности. При знакомстве с иностранцами я люблю начинать беседу на немецком, хоть он уже и подхрамывает. Ведь английским в наше время никого не удивишь, и он у многих в рабочем режиме по умолчанию.
– Hallo.
– Hallo.[2]
Слышу у парня очевидный русский акцент, понимаю, что прикидываться немкой нет смысла. Мое произношение сразу меня выдает.
Я закинула свой рюкзак на верхнюю полку и села. Смущенная от пристального взгляда незнакомца, я начинаю ощущать, как тепло приливает к лицу. Он смотрит очень внимательно, словно пытается вытащить из меня важную для него информацию.
– Wo und wie lange hast du eigentlich Deutsch studiert?
– Ich habe als Au-pair-Mädchen 9 Monate in München gearbeitet.
– Ach so! Und wie war es? Hat’s dir gefallen?
– Es war langweilig![3]
– И почему? – перешел вдруг парень на русский.
– Да потому, что работа с детьми очень нервная и не всегда интересная, – ответила я.
– И ты вернулась, не было возможности остаться?
– Возможность была, а цели такой не было.
По моей интонации попутчик понял, что лучше оставить эту тему.
– Я Марк, – представился парень, показав белую линию ровных зубов, и протянул мне руку.
– Лиза, – ответила я.
Рукопожатие было очень крепким, рука Марка оказалась твердой и сильной. Такое ощущение, что он напряг ее настолько, насколько смог. Честно сказать, я всегда слегка оцениваю парней по рукопожатию. Если оно вялое и неубедительное, то не стоит и связываться: ничего путного из этого знакомства не выйдет.
Помимо бритой головы во внешности Марка выделялись большие зеленые глаза, чувственные пухлые губы и крупный нос, не заметить который было очень сложно. В целом, Марк обладал ярко выраженной еврейской внешностью, поэтому его фамилия Фельдман ничуть меня не удивила. Он не был красив и вообще не относился к типажу парней, которые меня обычно привлекают. Но он обладал особым мужским обаянием, которого напрочь лишены вылизанные смазливые парни. Кроме этого, у Марка был очень необычный взгляд: он говорил одновременно и о самоуверенности, и об одиночестве. Марка определенно хотелось рассматривать и узнавать ближе. Он заметил, что вогнал меня в краску окончательно, и в конце концов перестал таращиться.
Через какое-то время к нам подсели парень и девушка в типично туристическом прикиде. Спортивные куртки, яркие шапки с помпонами, огромные рюкзаки. Парня от очевидного туриста отличали лишь бордовые вельветовые штаны, любовь к которым питают многие иностранцы. В России молодого человека в таком виде редко встретишь. Марк был одет в черные потертые джинсы, желтые ботинки хорошо всем известной американской марки. Воротник темно-зеленой рубашки слегка прикрывал видневшуюся татуировку. Парень и девушка с рюкзаками оказались датчанами, которые тоже были на концерте в Хельсинки, а теперь ехали в Петербург за барным весельем, эрмитажными картинами и настоящей русской зимой с блинами.
– Ты из Петербурга? – спросил меня Марк.
– Да, а ты?
– Тоже. Но я несколько раз переезжал.
У тридцатидвухлетнего Марка за плечами оказались и Германия, и Англия. В первой он прожил десять лет, после чего учился в Лондоне. Отец Марка – уважаемый в научных кругах математик, которому удалось в 90-е уехать с семьей, чтобы преподавать в Техническом университете в Берлине. В столице Германии Марк закончил школу, а потом, уже один, переехал в тусовый Лондон. Мой новый знакомый очень бегло и уверенно говорил на двух иностранных языках. Его английский, идеальное звучание которого, словно одна фальшивая нота, нарушал лишь русский акцент, мне удалось услышать в беседе с датчанами.
– Одна живешь или как?
Я особенно ждала этого вопроса, и вот почему. Чуть больше года назад я наконец-таки съехала с родительской квартиры и снимала небольшую студию на севере города. Много раз, беседуя с иностранцами в очередной поездке, мне было неловко говорить, что я до сих пор живу с отцом. А тут мне представилась возможность заявить миру о своей самостоятельности и независимости. И я четко ответила:
– Да!
Марк снимал комнату на Васильевском острове с двумя студентами и признался, что соседи его ничуть не смущают, а даже наоборот, он любит с ними общаться. Вдобавок парни увлекались музыкой, и темы для разговоров находились всегда.
– Чем ты занимаешься? – спросил меня Марк.
– Я журналист-фрилансер. Если быть точнее, пишу о моде, освещаю культурные городские события, хожу на мероприятия для прессы, чаще всего это презентации чего-нибудь, реже – кинопремьеры и театральные постановки.
– Я барабанщик, – не дождавшись встречного вопроса, произнес Марк. – Играю джаз в группе Vagabrothers.[4]
Фельдман получал все больше очков в моих глазах. Он имел «иностранное» прошлое, владел двумя языками, играл джаз и, в конце концов, он был евреем, к которым я питала особую симпатию.
– Где ты учился в Лондоне?
– В Королевской академии музыки. После мне предложили место в одном джазовом ансамбле, где я проработал год. А потом взял и вернулся в Петербург, в котором родился и прожил первые восемь лет своей жизни.
– Почему ты не остался в Лондоне, что было не так?
– В какой-то момент я понял, что музыка, которую я играю, перестала быть «настоящей», в ней не было той энергии, ради которой люди идут на концерт. Такой джаз не заряжал и меня самого. А что твои статьи, тебе нравится этим заниматься?