Шизофрения – это здоровый ответ
на сумасшествие окружающего мира.
Рональд Лейнг
Параноик – это тот, кто немного разбирается
в том, что происходит вокруг.
Псих – это тот, кто только что во всём
окончательно разобрался.
Уильям Берроуз
Фонтан заполнили бутылочным стеклом. Исключительно в целях экономии воды и профилактики загнивания мусора, бросаемого в бассейн горожанами. В вёдро модернизат весело и неустанно пускал во все стороны солнечных зайчиков, создавая видимость лёгкой зыби даже в безветренную погоду. Да вот беда: молодёжь, дурачась, часто с хохотом била по «воде» ладошками, желая обдать друг друга изумрудными брызгами. А один, в состоянии, разумеется, подпития умудрился в него сигануть. В день ВДВ, как водится. С разгона… Долго потом в больнице удивлялись изощренности человеческого гения – настолько, видимо, полной была иллюзия. Не разберёшь, пока не нырнёшь!..
Герой новеллы как раз и жил в этом новаторском спальном районе города. Но прежде, чем продолжить рассказ, хочу предупредить, слово «странный» будет встречаться довольно часто, таков предмет повествования.
Уже в детстве за Ним замечались некоторые странности. Нет, не подумайте, они не пёрли валом, как это бывает у сквернословов с синдромом Жиля де ла Туретта. Странности случались с Ним раз в несколько лет, иногда – даже вовсе не случались.
Впервые это произошло в первом классе. Лучший друг, наблюдая как-то с Ним на перемене в школьном дворе за прыгающими через большую скакалку девчонками, вдруг, понизив голос, таинственно спросил: «А ты знаешь, кто такая Армаганянц?». И они оба посмотрели на чернявую толстушку, азартно крутившую верёвочку. С прыгучестью у неё дела обстояли неважно, а социализироваться, как выражаются психологи, хотелось. Вот её и принимали в игру на роль одной из двух крутящих.
Заинтригованный вопросом друга, Он, как и все первоклашки ещё живущий миром известных добрых сказок, стал перебирать в своём уже тогда безупречном уме возможные варианты. Белоснежка? Ну что вы! Спящая Красавица? Если на уроках и спящая, то вовсе не красавица. Дюймовочка? Разве что – трёх…
Друг, довольный произведённым эффектом, абсолютным шёпотом сообщил: «Она – армянка!» Он – не понял. Друг подумал, что Он не поверил. Сделав круглые глаза, энергично закивал: «Да! Да…». А когда друг понял, что Он – его друг, ничего не понял, разочарованно, тоном повидавшего человека мудро замял: «Ладно, пойдём… ещё чего покажу…».
Много позже, в будущем, Он, мужчина на четвёртом десятке, с компанией курортных знакомых шёл по вечернему Кисловодску. Поравнялись с группой черноволосых людей, толкующих о своём. Черноглазый мальчишка отделился от них и подбежал к уличному котёнку, которого, сидя на корточках, уже гладил какой-то пацан, только с русыми волосами и серыми глазами.
– Арменчик! Иди сюда сейчас же! – строго позвала рыхлая женщина, тело которой с трудом удерживалось в одной кучке турецкой кожаной курткой. – Не лезь к чужому мальчику!
– Надо же! Развивается как просто ребёнок, а вырастет армянином. – Сказал Он серьёзно.
Спутницы сдержано хихикнули. Он слыл тонким шутником…
Очередная детская странность случилась, когда Ему было одиннадцать. В начальной сельской школе, где Он тогда учился в четвёртом классе, выделялись двое. Он, и одна девочка.
Он – тем, что был прилежным, вежливым мальчиком. Аккуратистом. Мыслителем и книгочеем. Отличником. Первым учеником школы. И Ему ещё не ведома была любимая шутка психиатров: «Привет! Как сам, как жена? – Спасибо, грех жаловаться. – Как сын? – Слава богу, не отличник…»
Она же выделялась тем, что была совершеннейшая оторва. И только у неё одной во всём классе уже были крохотные серёжки в оттопыренных ушках, и только её одну одевали по-городскому: в плиссированную юбочку, лаковые туфельки, газовую блузку.
Подошла очередь её парте дежурить, соседка болела, пришлось одной справляться с обязанностями. Прозвучал звонок на перемену. На правах дежурной по классу она ни с кем не церемонилась:
– Все вон! Ты чего торчишь? Вон отсюда! – дала она пинка зазевавшемуся Толику Иванову. – Ты! (схватила она Его за рукав) – останься!
И сердито захлопнула дверь. Он догадывался, что нравится ей, но Ему больше нравилась другая девочка. Хотя и эта нравилась тоже, чем-то ранним… непостижимо женским… своим смелым насмешливым нравом. В том числе.
За рукав она притащила Его к своей парте. Ткнула под картинку фруктового дерева в учебнике природоведения: «Читай!». Под картинкой значилось: «Так растут мандарины». Она кокетливо наклонила голову и, лукаво искоса на Него глядя, повторила: «А теперь читай последнее слово!». И прикрыла пальчиком окончание «рины» в нём. И тихонько засмеялась.
Он опять не понял. (Дурак!). И ясными глазами посмотрел на неё.
– Читай! – раздражённо, с тенью ускользающей улыбки в третий раз приказала она.
– Ну?.. – Он добросовестно скользнул взглядом по получившемуся слову ещё раз и затем вновь тупо и прямо посмотрел ей в глаза. И вдруг понял, что получает первую в своей жизни настоящую двойку.
– Иди, – она мягко, и явно жалеючи, за плечи развернула Его к двери. – Иди, гуляй!
Задетое самолюбие заставило Его не подчиниться. Повернувшись, Он увидел, как она, потеряв к Нему интерес, легко по партам взобралась на подоконник, чтобы открыть форточку в широком окне. Точёные икры стройных ног дразняще напряглись, когда она встала на цыпочки. Это добило Его. С надутыми губками девчонка легко спрыгнула на пол. На миг задравшаяся парашютом, и тут же упавшая занавесом юбочка ослепила миражем трусиков, высушила рот. Она же, крутанувшись на каблучках своих лаковых туфелек, направилась к другому окну…
Это было во сто крат хуже двойки! Бесстыдство – верный признак безразличия. Об этом Ему ещё нескоро предстоит узнать из какой-то взрослой книги. Демонстративное бесстыдство – признак презрения! Это Он понял сам уже тогда.
Именно тогда Он впервые ощутил свою если не странность, то какую-то ущербность. Ибо в тот же день, после уроков, твёрдый двоечник Толик Иванов объяснил Ему, твёрдому отличнику, значение термина. Заодно употребив для разъяснений ещё один, более расхожий в народном обиходе синоним.
Его странная неосведомлённость в вещах житейских зачастую беззлобно забавляла (А ещё отличник!). А вот наивность в краеугольных понятиях общественного устройства нередко настораживала. Его странное непонимание необходимости маркировать людей по национальному признаку становилось всё более заметным. Когда в первые же после школы студенческие каникулы бывшие однокашники сошлись на вечеринку, и Он случайно выразил недоумение – почему вдруг один из лучших учеников класса не поступил в престижный вуз, Ему ответили, как бы само собой разумеющееся: «Так он же еврей!»
