Небо пахнет карандашным грифелем, графитной стружкой на канцелярском лезвии, оно ветер и дождь, гроза непролитая, растяжки проводов: от дома к дому болтаются чёрные, из дома в дом тянутся длинные. Под одеялом небо отливает пурпуром, теплом и нежностью. Из коридора слышатся лёгкие шаги. Мне тепло и бестолково, я молчу, и время истончается, утром оно особенно зыбкое. Шагов не слышно. Знаю, Ася застыла у двери. Знаю, на ней зелёный халат – противовес моему нежному пурпуру. Бледно лазоревые волосы схвачены в тонкую косу. Не заходи. Не буди. Только одиннадцать. Рано ещё.
– Спишь?
Её голос – сиреневый шелест, ветер за окнами. Как на такой отвечать? Как не ответить?
С кухни, чувствую, тянет ванилью и дымом, чугунным жаром, балконной сыростью. Если признаюсь – придётся идти туда. Вставать и идти.
– Нет, – шепчу, чтобы не показаться грубой. Прячу губы в подушку. – Не сплю.
Я под одеялом, знаешь тут мягко, будто и мира нет за кромкой постельной, нет его, не найти, и меня не найдут. А знаешь? Знаешь, мне горы снились, белые такие, ледяные облака, холодные реки. Мне бы туда, мне бы к ним, на поляну розовую от иван-чая, мне бы в духмяный июльский день. Но за окнами, вижу, хмарится нечто грузное и дождливое, ну совсем не Домбай и ничуть не июль.
Ася теребит кончик лазоревой косы, сверху корни отросли – стали тёмные, как мои, сам кончик тоненький.
– Я оладушки испекла, – она улыбается, – с ягодами. Вставай.
И я встаю, поднимаюсь тяжелая, сонная. Ася смотрит вскользь, уже не смотрит.
День клубился за окнами:
крылья серые, быстрые,
непрожитый, но сотканный
чудесами да мыслями.
День стучался непрошеный:
«выпьем чаю с грозой?
по полянам некошеным
пробежимся. Окрой!
Я наполню туманами,
васильками поля,
и степными тюльпанами
заалеет земля.
Ты послушай, как шепчутся
молодые дубы,
а в цветах белых теплится
огонёк ворожбы».
Но ему не отвечу я,
отвернусь от окна.
До ненастного вечера
лучше буду одна.
Что мне свет алебастровый,
не меня он зовёт?
Это шорохи праздные,
тёмный облачный свод,
захвативший в объятия
васильки и поля,
мерит белое платье
со времён декабря,
рассыпает непрошеный
мокрый сумрак да снег.
По полянам некошеным
не случившийся бег.
День клубился за стенами,
призывая ветра.
Мы забытые пленные
это просто игра.
Я бреду по квартире нечёсаная, из окон дует, из групповых чатиков приносятся сладостные сообщения, о том, что пары не будет и следующей тоже не будет. Если бы не карантин, сегодня была бы живопись. Я бы бежала через гаражи с планшетом и тяжёлым рюкзаком. Надела бы что-то немаркое, потому что не умею аккуратно и, по сути, плевать уже. Сегодня был бы хороший день, только живопись и две пары педагогики.
Асина псина лезет под ноги, вьётся тявкает, я стою, прижавшись лопатками к мягкому и прохладному дверному дермантину.
– Ася, забери его!
Ася на кухне, в кухне два стула, древняя печка, мойка и всё. Собака…
– Арчи, ко мне!
Арчи виляет тонким хвостом, он мог бы быть чихуахуа, но родился бобиком, полукровка за три тысячи.
– Арчи, – возмущается Ася, и он, наконец, сваливает.
И мне, мне пора! Торжественный выход, приличные джинсы, чистая майка – мусор иду выносить. Можно без маски, слететь по ступенькам, выбросить и снова в подъезд, будто спасение в этом. Нет в том спасения, но мы послушные, дома сидим.
Я проваливался в чужой диван в чужой квартире, и темнота танцевала, меняла очертания вещей. Я ненавидел это чувство с самого детства, оно приходило нежданно, перед сном. Мои руки разбухали, как картонные коробки под водой, между пальцами зудело, сами пальцы тяжелели, готовы схлопнуть мир. Главное тут не за что держаться: предметы тоже могут вырасти и разорвать сухожилия между большим и указательным. Главное не закрывать глаза, не утыкаться носом в подушку, где тепло и сонно.
Надо считать. Один.
Если долго-долго сидеть на одном месте, так что бы молча без дела, без движения, то, знаете, цветы на обоях начнут двигаться, тени станут жирней и гуще, а другую комнату непременно заполнят демоны. Эти глупости я давно выучил. Не сиди, двигайся, смотри в окна, на экраны смотри, там спасение, там другие миры быстрые, сорные.
Я хотел было свернуть вкладку, но отчего-то не смог. В голове гудело. Свернуть хотелось… Хотелось… Выйти из этой комнаты, из квартиры и города, в котором меня так бестолково заперли ни люди, ни боги – эпидемия. Хотя и люди. Люди тоже. У въездов в город дежурят машины с мигалками: без пропуска хер тебе, а не домой. Дома сейчас холодно. Мама присыла фотки снега, я тоже кидал в ответ. Почему в апреле в южном городе, когда всё уже расцвело: и тюльпаны, и вишни, вдруг снег? Из чата прилетают синие, красные, хлюпкие капельки-уведомления. Я схожу с ума медленно, а может уже сошёл. Люди теперь просто слова. Я теперь только слово, преломленное паршивым сигналом. Мобильный интернет здесь почти не ловит. Вайфая у бабки Влада не было. У бабки Влада три телевизора, толстенных, ламповые. Целых три, и три не работают.
Я рухнул на диван. Диван разложен и не собирается. Я рухнул и под поясницей, где соединяются две половинки дивана, жесткая впадина, хрустнуло, чавкнуло. Но это диван. Спина моя ноет и хочет домой. Я пробовал спать на полу, но в квартире ко всему прочему холодно – всюду дует и сквозит.
Я не могу работать, но чем ещё тут заниматься?
Я снова сел. Подтянул к себе макбук. Какая глупость макбук в этом музее советских ковров! Нужно закончить, но я не закончу. Не сегодня.
Люди боятся безумия, будто им можно заразиться, как гриппом. Нет. Я надумал. Я не безумен. Я знаю. Нет. Не безумен. Мне просто страшно, мне одиноко в чужом городе, в чужой квартире, на чужом диване. За стенкой сериал, который я смотрел, который все смотрели. Слышно. Громко. Звуки ползут прямо из розетки. Я не сразу сообразил, что её можно чем-нибудь заткнуть. Можно – хорошая новость. Плохая – не сильно то помогает. Контекстная реклама в инстаграме1 посоветовала сервис психотерапии. Я бы и сам мог его кому-нибудь посоветовать. Некому.
Когда все только завертелось, я, кажется, был пьян, читал статью и думал, что именно мне так не нравится в авторе то ли снобство, то ли переизбыток страдательного залога, будто он сам заложил себя этими нескончаемыми абзацами. Посмеялся чуть-чуть, вышел из номера. В Домбае снег, всё белое-белое – настоящее. Дома-то и зимы почти не было, какое-то нескончаемое сопливое варево: наметёт и растает, дороги мокрые, кругом болото. Был парк, а стало… Хоть в марте зимой подышу. Я нацепил шапку и бесполезные лыжные перчатки и, помню, да, нога ныла, походкой старика отправился к канаткам. Мне было хорошо. Мне давно так не было. Я выпал из жизни в начале октября. Сука. В жопу аварию. Всё мусолю её с какой-то садисткой радостью. На хер. Из Домбая я выехал двенадцатого, в четверг. Каникулы, чтоб их, всеобщие объявили тридцатого. Я уже обвыкся в бабушкиной квартире, все местные красоты осмотрел. Остался Тамбукан и шкафы. «Ну, ещё дня три, может, пять и домой», – думал я. «Масочку надевайте», – сказали в магните. Я надел и оп.
