– Тебе плохо? – крикнуло окно материнским голосом.
Степан лежал среди талого снега на тротуаре Остоженки. Мимо ползла полуденная пробка.
Он не был мертв и не бился в припадке. Отдыхал. Мирно полеживал в сером холодном месиве. Изучая небо.
– Страсти! – выдохнула тетка, плывшая уверенно, но и словно марево, с гвоздичками в фольге.
Затем перемещалась компания школьников: вертелись, болтали, жевали, взрыв хохота, и еще долго хохотали, оборачиваясь и показывая телу гадкие знаки.
Люди выходили из аптеки, возле которой лежало тело, кто-то ругался, кто-то спешил покинуть место, кто-то, видя, не видел…
Некоторые водилы приветственно бибикали.
Тощий таджик в оранжевом жилете чистил тротуар. Подошел и заносчиво позвал:
– Ты че, грязью лечишься?
Степан взмахнул рукавами пальто и опустил их обратно в грязь. Он лежал в пестрых бликах солнца. Под распахнутым пальто виднелась водолазка. На водолазке, когда-то белой, чернели броско разводы, шоколадная клякса жирнела на переносице. Уборщик тронул голову лежащего сталью лопаты.
К сценке приплюсовалась ветхо одетая старушонка:
– А милиция где? А наше дело телячье… Обоссался – обтекай…
Она засмеялась звонко.
Чумазый юноша валялся среди мутного водянистого города. Небо таяло, было ярко, катило голубые волны. В небе птицы купались размашисто.
Рекордно ранняя весна. И мы не держим зла, Поскольку прошлому ханаВоистину пришла!
Юноша придумал такое стихотворение, пока лежал.
Щеки его недужно розовели, глаза сощурил жар.
– Упал? – закричал на другом конце Остоженки мужик, припарковавший «хаммер» и почему-то не переходивший улицу. – Куда его? Жмурик?
Из арки метнулась фигура в раскрытой лиловой куртке.
– Сте-е-епа-а! – Женщина бросилась через улицу, нагнулась к телу, заслонив небо. Рванула за плечи. – Сынок… У тебя обморок?
Парень хихикнул и вскочил. Женщина отшатнулась, старушка ойкнула, дворник ударил лопатой, поймав ноту асфальта.
Парень пересек дорогу, отекая грязными ручьями. Пронесся в арку, на ходу освободился от пальто, соорудив из него ком, который на бегу прижал к себе.
– Слышь, резкий… – начал мужик у «хаммера».
Беглец исчез в арке.
Он дернул железную дверь подъезда. Поднялся лифтом. Позвонил в квартиру. Он приплясывал отчаянно, словно жаждет в туалет. Отец открыл, а внизу подъезда заслышались гулкие материнские раскаты:
– Сте-епа-а!
Он ворвался, прикрываясь грязным комом, и заготовленная пощечина отца растерянно отпала.
Влетел в комнату. Пальто бросил на пол. Схватил мобильник на стеклянном столике. Прижимая трубку к плечу скулой и слушая, как набирается, заперся на два оборота.
– Але. Чего тебе?
Ответил:
– Я УЗНАЛ: ОНИ ГОТОВИЛИ ПЛАН ВОЗМЕЗДИЯ. ЭТО СРОЧНО!
Жили-были птицы. Они не хотели, чтобы их хватали. Разве приятно, когда хватают? Они не хотели, чтобы им резали крылья и вязали лапки. Но хозяин решительно загонял их по курятникам.
Птицы вырывались из опекунских рук, чтобы устремиться к солнцу. И летели к солнцу. Они пылали заразой, мучились, сгорая в тяжелом бреду, взмахивали крыльями из последних силенок. Они делали круг над хозяйским двором и возвращались. Опаленные.
Птицы расставались с жизнями. Но перед смертью им казалось, что, издыхая, они отравляют и губят солнечным кошмаром всех на свете, весь этот белый свет!
Они рассчитывали – ВСЕХ ЗАРАЗИТЬ!
С детства Степан играл в птиц.
Предпочитал мультики с птицами. Научившись читать, он прочел небесно-закатную книжку про путешествие стаи гусей и мальчика Нильса, а еще молочно-кисельных «Диких лебедей», а до этого мама читала ему лохонувшегося «Гадкого утенка». Птицы мешались в голове. Степа и себя начал почитать за птицу. Он перебирал оперенья и роли. Он был доброй и капризной ласточкой, сорокой-балоболкой, выносливым туповатым альбатросом, вычурным гордецом павлином. А годам к восемнадцати выбрал упитанного настойчивого пингвина. Хотелось быстрее взрослеть, быть основательным. К тому же полным телом, полной физиономией, разлапистой походкой и даже любимым прикидом – черным пиджаком с белой водолазкой – Степа напоминал пингвина.
Он часто спрашивал себя: чего хотят эти все птицы, с которыми он общался? Они были гротескны. Птицы вечно гротескны: крикливы, порывисты, в глазах – безумие. Чего добивался он сам? Он был невнятен в своем жертвенном, стихотворном растворении среди общего пожара. Болезненным пингвином он обходил – больные, одна жарче другой – палаты. Бродил по галереям политических птиц. Наблюдал скоротечное развитие их недуга, всматривался в агонию, но при последних минутах издыхания спешно перемещался в следующий зал. И хихикал, нервно, затаенно хихикал, чувствуя, как все глубже в его нутро проникает смертельный вирус. Языки пламени щекотали изнутри.
Ему было двадцать четыре. Он отучился в РГГУ на социолога. Жил с родителями.
Фамилия у Степана была Неверов.
Степан думал с некоторым бахвальством: каково это, быть активным, совершать хоть и гадкие, но нетривиальные поступки и при внешней затейливости хранить внутреннюю статичность, бесстыже-ровный покой? Про такой покой Степа даже набросал стишок. И выложил у себя в интернет-блоге.
Ему интересны люди, Но, может быть, потому, Что все они – лишь прелюдияК никакому ему. И с каждым он разговорчив, И каждому сателлит, Кто глянет очами в очи – Ресницы ему спалит… Однако под прочной кожей – Прохлада и темнота, И люди, его тревожа, Не выдавят ни черта. По склону слепые сани. По жилам жестокий яд. Поезд – по расписанию. По приказу – снаряд. Пингвин под гипнозом хлада – Все движутся, ищут цель, И, услыхав: «Не надо!», Наскакивает кобель… Кто любит табак и вина, Кто воздух и молоко, И все же возьмем пингвина – Таким умирать легко. Нет, сколько бы он ни весил, Пускай он во льдах навек, Он будет фальшиво весел… Таков порой человек. Сограждане, птицы, звериВ отчаянной их борьбе – Сплошное одно преддверье, Горячая дверь к тебе. А за горячей дверцей – Мир хлада и темноты. И те лишь единоверцы, Кто веры лишен, как ты.
