Я боюсь, что сыт по горло древнерусской тоской.
Б. Г.
– Массаракш!
На мокрой дороге старенький «козлик» развернуло градусов на семьдесят, руль больно ударил в ребра, а пристегнутого придурка Десницкого тряхнуло так, что он не сказал ни слова об этом торможении – а ведь наверняка хотел. Нет, «хотел» – это неправильное слово. Считал своим долгом.
Шуйга осторожно вдохнул и разжал стиснувшие руль пальцы. Дворники ходили туда-сюда, открывая взгляду не дорогу теперь, а вырубленную полосу вдоль леса – и ряд тощих высоченных сосен, почему-то напоминавших сказку о Шурале.
– Массаракш… – повторил Шуйга и глянул на Десницкого – не хочет ли тот вылезти под проливной дождь? Ну да, конечно, ни один мускул не дрогнул, только Десницкий был зеленовато-белым – от страха, наверное. И смотрел не вперед, а в сторону Шуйги – как из-за дождевых струй к «козлику» приближается привидение в черном балахоне, которое с полминуты назад бросилось под колеса.
Впрочем, стоило отдать Десницкому должное – не отрывая взгляд от мутного окошка, тот словно машинально отстегнул ремень и потянулся к дверной ручке. Но, видно, забыл, что дверь заблокирована, – дернул ее раза два, однако так и не понял, почему она не открылась.
– Ладно уж, сиди, – с усмешкой бросил Шуйга и распахнул свою дверь навстречу привидению.
Дождь был ледяным, а сумерки серыми. И не успел Шуйга пройти два шага, как привидение – ростом ему почти по пояс – обхватило его обеими руками и, пропищав неразборчивое «Помогите», горячо и сопливо разревелось, ткнувшись носом ему в живот.
– Етишкина жисть… – проворчал Шуйга, выдергивая руку из цепкого захвата.
Десницкий уже обходил «козлик» сзади…
Привидение звали Павликом, а черный балахон на нем был монастырской одеждой, название которой Шуйга не знал.
– А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой! – Десницкий с улыбкой потрепал пацаненка по мокрым рыжим волосам, стриженным под горшок. Чувства юмора у Десницкого быть не могло, без сомнений, и слова эти прозвучали по-отечески тепло и ласково.
– Ты как тут оказался, гаденыш? – спросил Шуйга вполне беззлобно. – Ты под колеса кидаться другой машины не нашел?
– Я нет… я не под колеса… – эта мысль так удивила и возмутила пацана, что он забыл плакать.
– Ты заблудился? – Десницкий присел на корточки, чтобы смотреть на попёнка снизу вверх.
Тот помотал головой, и глаза его снова наполнились крупными чистыми слезами – чище и крупней дождевых капель.
– Неужели погулять вышел? – сверху вниз спросил Шуйга.
– Я убежал, – ответил гаденыш и разревелся снова.
Десницкий вздохнул и поднял глаза на Шуйгу.
– А чё ты на меня смотришь? Чего смотришь? Я вот так и знал, вот как только его на дороге увидел – я сразу понял, что так просто это не кончится!.. Массаракш!
– Ты из приюта или из семинарии? – голос Десницкого остался по-отечески ласковым.
– Из приюта… – всхлипнул попёнок.
– Сиротка, значит… – покачал головой Шуйга.
– Понимаешь, брат Павел, мы не можем тебе помочь. Мы должны отвезти тебя в участок, так положено, понимаешь? И здесь тебя оставить мы не можем – ты же не хочешь простудиться и умереть, правда?
И, конечно, Десницкий был тысячу раз прав. Он всегда бывал прав, вот умел он быть правым! «Брат Павел» заплакал беззвучно и чертовски безнадежно. Чтобы крупные чистые слезы не свернули Десницкого с истинного пути, Шуйга на всякий случай заметил:
– Сдается мне, его фамилия Морозов…
Попёнок энергично замотал головой, будто понял намек.
– Я Белкин, – сказал он с необычайной убежденностью и на всякий случай даже повторил: – Белкин.
– Все равно – уж больно имя говорящее.
– В любом случае его надо переодеть. А еще лучше – растереть как следует, – снова вздохнул Десницкий, поднимаясь.
– Ага-ага, – подхватил Шуйга. – И как только он окажется без трусов, из кустов вывалится толпа журналюг с фотоаппаратами. Но я-то буду за рулем…
Десницкий огляделся.
– Здесь нет кустов.
– Его зови дядя Тор, а меня – дядя Локи, – сказал Шуйга, трогаясь с места. В зеркале заднего вида отразилось напряженное от непонимания лицо брата Павла.
– Он пошутил, – вздохнул севший назад Десницкий. – Меня зовут дядя Слава, а его – дядя Олег.
Понимания на лице попёнка не прибавилось, но теперь он смотрел не в зеркало, а на «дядю Тора».
– Видал? – Шуйга не стал оглядываться, чтобы взглянуть на замешательство Десницкого. – Ему что Тор и Локи, что Славик и Олег.
– Ты никогда не слышал таких имен? – серьезно спросил дядя Тор.
Пацан помотал головой.
– А… песнь о вещем Олеге? Тоже не слышал?
– Какие вещие Олеги? – злорадно рассмеялся Шуйга. – Пушкин – это… нет, вроде пока не запрещено. О, вспомнил: не благословляется.
– Серьезно? – удивился Десницкий.
– А что ты хотел? Он же памятник себе воздвиг с главою непокорной выше Александровской колонны. Впрочем, я могу ошибаться. Может, разрешается с благословения, крепким в вере. Эй, эй, дядя Тор!
Шуйга заметил мелькнувшую в зеркале красную футболку – Десницкий развязал свой рюкзак и теперь выуживал оттуда смену белья.
– Чего? – он разогнулся.
– Пацан насквозь провалится. У меня шмотки возьми, я помельче.
Предложение раздеться насторожило попёнка, и Шуйга нарочно пригнулся, чтобы посмотреть в зеркало на обескураженного Десницкого.
– Не бойся, брат Павел, – усмехнулся Шуйга. – Дядя Тор тебя не обидит. Он детей не обижает, у него дочка маленькая.
Сначала он хотел сказать, что Десницкий любит детей, но почему-то поостерегся двусмысленности этого утверждения.
Гаденыш все равно раздевался медленно, еле-еле ковырял каждую пуговицу на своем подряснике (или как его там), а пуговиц было множество. И смотрел на дядю Тора исподлобья, втягивая голову в плечи. Десницкий терпеливо ждал, теребя в руках футболку и свитер Шуйги.
Шуйга ошибся: вовсе не противоестественной связи опасался пацан (хотя чем черт не шутит), а то ли стеснялся следов крепкой порки, то ли ждал новых побоев. На лице Десницкого снова не дрогнул ни один мускул, он даже желваков по скулам не прокатил, когда услышал ответ на вопрос, что это такое. Но Шуйга почему-то догадывался, каким дерьмом чувствует себя дядя Тор, собираясь без боя отдать сиротку в лапы его воспитателей – в том, что полиция вернет попёнка в приют, никто не сомневался.
Трасса шла в обход населенных пунктов, и Шуйга не торопился сворачивать по указателям на сомнительные проселки – можно добраться до городка покрупней и там пойти в участок. А заодно и переночевать.
Десницкий на заднем сиденье с материнской терпеливостью расспрашивал попёнка о его житье-бытье. Ничего особенного – примерно так Шуйга и представлял себе жизнь сиротки в приюте при монастыре: огород, четыре геббельсовских школьных предмета, службы, ночные бдения, посты и… если бы попёнок не был мальчиком, у него бы совсем не было игрушек. Бедняга не знал не только вещего Олега, он не слышал даже о Бабе-яге. Шуйгу так и подмывало вставить какой-нибудь едкий комментарий, вроде «Если бога нет, то кто воду в аквариуме меняет?», но… он помнил о говорящем имени гаденыша и не ждал от него ничего хорошего. Инструкции, полученные перед выездом, запрещали шутить вообще, а алгоритм поведения строился на утверждении «Реальный мир оскорбляет чувства верующих». Наверное, поэтому правильный до тошноты Десницкий только слушал и кивал – и мускулы на его лице опять-таки оставались неподвижными, будто он только и делал, что выслушивал истории о развеселой монастырской жизни.
