Певица так изображала Норму, что дух захватывало. Я была поражена её умением так интерпретировать роль, ведь Фредерико Беллини наверняка представлял себе совсем другую женщину в лице Нормы и, скорее всего, это была его возлюбленная. Я читала о том, что великий композитор любил эту девушку до конца своих ней, но им было не суждено быть вместе – она умерла от чахотки.
«Разве можно так любить? – подумала я тогда, и сама же себе ответила, – да, можно, но современным людям недоступно такое возвышенное чувство, ведь они – мещане по сути своей и слишком меркантильны для подобного».
Ария «Casta Diva» просто потрясла меня тогда, ведь её пела моя подруга Мариша Дрейфур, и она выступала на сцене «Ла Скала»!
«Ла Скала» – что ещё могло быть лучше для провинциальной некогда певички, только что окончившей Московскую Консерваторию? Мать Мариши была хорваткой, а отец – немцем, так что их семью вполне можно было бы считать интернациональной. В ней виртуозно сочеталась южно-славянская внешность её матери с нордической отца.
Тёмно-русые почти каштановые волосы контрастировали с голубыми глазами, порой отдающими металлическим оттенком в минуты сильного волнения, или тогда, когда Мариша злилась, что происходило не так уж часто. Точёный немецкий профиль и полные южные губы, подкрашенные помадой с перламутром – о, это тайна, влекущая к себе самых отчаянных ухажёров.
Даже чудесные подмостки «Ла Скала» не смогли очаровать её душу сильнее, чем тот образ, в котором она растворилась целиком во время этой арии. И каждый раз растворялась на репетициях в «Мариинке», и я была тому свидетельницей.
Casta Diva и несчастная друидка Норма, вот, что было главным для неё, а всё остальное куда-то ушло, будто, вообще не существовало, несмотря на то, что в обычной жизни Мариша была счастлива со своим новым ухажёром Эдмондом, которого она однажды повстречала на гастролях во Франкфурте-на-Майне. Эдмонд был обычным художником, зарабатывавшим на разовых выставках в Германии, и ради неё он переехал в Москву – в прекрасный загородный особняк родителей Мариши.
Чёрт возьми – этот тип был не так прост, каким хотел казаться, скорее всего, у него были далеко идущие планы, ведь он неплохо устроился в лучах славы своей «возлюбленной». Да, я не любила Эдмонда, но обожала Маришу, преклонялась перед её талантом, поэтому мне приходилось считаться с её избранником. Эдмонд платил мне той же монетой, и вряд ли кто-то мог не заметить нашу взаимную антипатию.
Я проследила за тем, как этот пижон наряду с остальными поклонниками оперы вручил Марише огромный букет белых хризантем, они поцеловались прямо на сцене, и аплодисменты стали ещё громче.
– Браво! Браво!
Я протянула подруге розы.
– Ты – прелесть! Я горжусь, что у меня такая подруга, и спасибо за эту поездку в Италию!
Эдмонд, проходя мимо идя на своё место в первых рядах партера, услышал мои слова. Я увидела ухмылку на его губах, но сделала вид, что не заметила этого. Эдмонд считал меня сентиментальной дурочкой, глупой московской журналисткой, готовой на всё ради сенсаций. Сколько раз мне хотелось втолковать Марише, что её меркантильный возлюбленный просто нагло использует её, но мне до сих пор это не удавалось. Как коршун, Эдмонд не выпускал добычу, повсюду следуя за ней.
Разве не могут две подруги побыть наедине, выпить по чашечке кофе в какой-нибудь забегаловке на Тверском между репетициями и планёрками у шефа? Эдмонду так не казалось. Он отвозил её в кафе на своём «мерседесе», встречал и провожал, так что у меня с Маришей почти не оставалось времени для бесед. Кстати, и картины-то его стали раскупаться лишь после того, как москвичи узнали, что Эдмонд – ухажёр знаменитой певицы.
Однажды я случайно видела то, что на этом «мерседесе» Эдмонд подвозил свою очередную «пассию», правда, он не видел, что я наблюдаю за ним. Да я и ничего не стала намекать. Глупо. Эдмонд мог оправдаться, назвав любую причину, лишь бы поссорить меня с Маришей.
Вновь заиграла музыка, погасли огни в зале, опера продолжалась. На сцене племя друидов приносило свои молитвы безмолвному идолу. Оперу «Норма» я слушала не впервые, однако я в первый раз могла лицезреть столь необычные декорации; сразу создавалось впечатление, что поработал опытный декоратор или художник. Ну, конечно, ведь даже знаменитый Бенуа в прошлом веке оформлял «Метрополитен-опера».
Многие зрители смотрели на сцену через бинокли, чтобы лучше видеть актёров, я тоже периодически прикладывалась к своему биноклю, но порой это мне мешало воспринимать представшее передо мной действо в целостности.
Однако к тот момент, когда на сцене последняя молитва друидов была вознесена, и следующая сцена должна была изображать жрицу Норму и её двух незаконнорождённых сыновей, я ощутила на себе чей-то упорный взгляд. Когда на вас так смотрят в тёмном зале, полном людей-иностранцев, вам становится неловко. То же самое почувствовала и я, будто, накололась на невидимый шип, только никакого шипа в реальности не существовало.
Я обернулась назад и увидела молодого мужчину рядом с Эдмондом. Он отнял бинокль от глаз и всё ещё продолжал смотреть на меня. на нём был одет серый элегантный костюм, какие обычно носят в оперу, с таким же элегантным сером галстуком. Такие галстуки стоят не мене тысячи долларов на Манхеттене. И вообще, костюм был тоже не из дешёвых. Вряд ли обычный смертный мог бы позволить себе такие дорогие вещи.
Мужчине можно было дать не менее тридцати лет, и его лицо, насколько я могла рассмотреть его, являлось лицом типичного европейца с севера: серо-голубые довольно крупные глаза, прямой нос и тёмные очерченные брови намного темнее, чем его светло-русый цвет волос. Подобные красавчики обычно едут развлекаться на Мальдивы, окружают себя кучей полуголых девиц, пьют колу, «пино-колладо», «мохито» и ещё кучу всякой дребедени, а затем, как ни в чём не бывало, возвращаются к своим жёнам и бизнесу. Своим видом они, будто, дают тебе понять, что оказывают тебе честь, и что ты сама должна броситься к их ногам со словами: «Люби меня, дорогой, а я буду вечно служить тебе, как божеству».
Наши взгляды встретились, я заметила, что незнакомец знал хорошо Эдмонда, потому что, во-первых, они сидели рядом (что, естественно, ещё ни о чём не говорит); во-вторых, он что-то ответил Эдмонду, когда тот шепнул ему на ухо несколько фраз.
«Чёрт возьми, это же невежливо так пялиться на затылок», – подумала я и нахмурилась. Я напрочь не желала видеть ни Эдмонда, этого заморского «прихлебателя», ни его знакомых, но отлично понимала, что после спектакля Мариша познакомит меня со всеми, кто присутствует здесь и имеет хоть какое-то отношение к их паре. Как ни крути, мне не удастся избежать этого знакомства. Тогда я дала себе обещание в том, что буду держаться с ним строго и не дам наглецу ни малейшего шанса. Это подняло моё настроение, я даже улыбнулась, правда, со стороны это, должно быть, выглядело довольно странно и нелепо, в один из трагических моментов оперы, когда Норма решает убить своих детей, одна из сумасшедших зрительниц улыбнулась, и этой сумасшедшей оказалась именно я. Мне стало неловко, правда, никто на меня не смотрел, хотя я не могла дать себе никакой гарантии в том, что этот наглец, приятель Эдмонда всё ещё пялился в мой затылок. Спустя минуту я поняла, что оказалась права, наглец смотрел на меня в упор, и это сбивало с толку.
