В детстве я жил в старой Москве, которой, наверное, больше нет. Как у тела есть душа, так и у дома, двора, старого города есть подобие души – наполненность настроением.
Когда я переехал в новый район, где панельные дома, я от горькой тоски не знал куда деваться. Проезжал пол-Москвы, чтобы попасть в старые дворы, как возвращаются к друзьям. Трогал стены и тополя. Здесь была сказка, или реальность с душой – в отличие от реальности пустого факта, пустой формы, формальности, которая окружала меня в новом районе. Моим особым сказочным местом был чердак в одном доме. Сначала я открыл для себя обаяние крыши. В чем это обаяние? Там никто не ходит. А если наступить – кровельное железо гремит. Место, где не ходят. Это важно: идущий по крыше подобен космонавту, ступающему по другой планете. Крыша овеяна небом. Если посмотреть на крышу во время снегопада, то появится поэтическое волнение, потому что снежинки это мгновения, а крыша – это вечность, покой, это память, на которую падают крошки жизни. Ещё крыша старого дома похожа на раскрытую перевёрнутую книжку и на днище ладьи.
Чтобы выйти на крышу одного из моих любимых особняков, я поднялся по деревянной лестнице на второй, последний этаж, затем по железной висячей лесенке влез в чердачную прорубь, высунул туда голову и увидел другой мир. Свет падал косо и сиял пылью. Вертикально, горизонтально и под углом располагались балки – золотые брёвна, увязывая пространство в нечто такое, что захотелось назвать «ковчегом». Здесь не было тишины: воркование голубей слышалось отовсюду. И эта нежная вибрация убаюкивала слух и была доброй, живой тишиной, тогда как абсолютная, стерильная тишина, наоборот, насторожила бы того, кто в ней очутился. За полтора века здесь накопилось столько голубиных перьев и пуха, что я наступил во что-то мягкое. Сияло окно чердачного домика, выходящего на жестяной склон. Я выбрался на вольный покой крыши, но вскоре меня потянуло вернуться на чердак, потому что там хорошо мечтать. Из чердачного окошка я, невидимый никому, видел всех, и окно своей комнаты, и прохожих, проходящих через наш двор, и вредную бабу Тоню, которая сквернословит и всегда ненавидит собак… странно, отсюда мне легче было простить её.
Заморосил дождь, тут же создав диковинный запах пара от прогретой жести. Я мечтал, а время шелестело, шуршало, тихо падая на крышу, где грациозно шёл знакомый мне, но теперь не отзывающийся кот. Возле меня на балке два голубя проводили свидание, при этом один, должно быть, самец вертелся вокруг себя и горловым стоном объяснялся в любви. Она молчала и была настороженна, потому что рядом был я – посторонний.
Мечтал я там о многом и волшебном. О башне, из которой птицами вылетают огромные слова. О синем море и лодке под парусом. Порой эта лодка превращалась в корабль с тремя мачтами и тремя сотнями матросов, но потом я уставал от большого коллектива, ибо надо уважать чужой характер, а их много, и вновь я жил на лодке с одной мачтой, один. О, парус – одежда ветра! Он ловит чужую волю – волю самого пространства – и туго наполняется, как щёки горниста. Мне было сладко слышать серебристый плеск разрезаемой воды. Я видел всё настолько реалистично, что мог созерцать в ночном зеркале штилевого моря отражение звёзд. Потом спохватывался, словно я предал прекрасный, ароматный, пыльный чердак и мечтал о настоящем: о воздухе и свете, о сухом, лёгком мире, где летают голуби и плывут облака.
На чердаке царило другое время. Гармония замедляет ход времени, а там оно как бы вовсе остановилось. Я слышал стук своего сердца – словно кто-то где-то быстро шёл, но не ко мне, а мимо. И здесь я впервые ощутил свою жизнь как чудо. И угадал космическое движение нашей планеты, её полёт в пустоте. Здесь я догадался, что мир держится на честном слове. Мы все летим. Куда, для чего? Мир молчит. Время шуршит, голуби мурлыкают, и я – комок жизни – смотрю на мир из наблюдательной точки и всех люблю и всех благословляю.
Она пришла увидеть схождение благодатного огня. Двери в храм были уже закрыты, осталась между ними узкая щель для воздуха. Марфа увидела две спины и затылки самых слабых паломников, которым не дали протиснуться ближе к благодати. Она уж и подавно сюда не войдёт.
Муж не отпустил её вовремя. Муж у неё другой веры; он вообще ругает её за всё, а за веру особенно крепко. Зовут его Бурбур, он кузнец, и ей кажется, что муж не только ушами оглох, но и сердцем также. Марфа не ропщет, она привыкла терпеть. Не хваткая в хозяйстве, не очень-то красивая – почему он женился на ней? Быть может как раз потому, что Марфа умом слабовата и душой простая. Наверное, такую жену ему хотелось, которая ни в чём не прекословит. Вот и получил такую. Марфа ему всё равно благодарна: у неё муж есть, как у всех.
Ночь, из храма невнятный шум исходит, напряжённый, стиснутый: все ждут божьего огня. Однажды огонь отказался приходить; в тот год греческие епископы не пустили в храм озорное арабское племя – и огня не было. Да мало ли какие причины видны ему, небесному огню? Всякий раз тревожно и страшно, будто не явится он. Это ведь не колодец крутить, ему ведь надо захотеть простить и обрадовать нас. Страшно Марфе, что люди останутся без божьего огня, осиротевшие.
Сейчас-то всех пустили, и то озорное племя тоже – вон их верблюды поодаль привязаны.
Ночь, вокруг храма тьма, перед входом всё вытоптано. Марфа села прямо на землю; не попала она внутрь, но обиду на мужа не таила, будто Бурбур ведёт себя так не по своей воле, а согласно порядку вещей. Так ветер поднимает песок и бросает в глаза: не на что обижаться. Но вдруг в темноте перед ней обнаружилось ещё одно существо – былинка. Чудом выросла она, травяная веточка, чудом не погибла на этом затоптанном пустыре.
Марфа умилилась травинке и стала молиться о сошествии благодатного огня. Она упрашивала Бога всех простить и обид на нас не держать, потому что мы глупые, и тут перед ней появился огонь – былинку охватило светлое, лёгкое пламя. Марфа опомнилась: надо бежать скорее домой, это в семью благодать! Обломила веточку и понесла перед собой, светя и не обжигаясь.
Бурбур зачем-то ждал её, не спал.
– Опять ты со своими выдумками! Тупая!
Он вырвал у неё веточку и затоптал огромной ногой. Марфа села в углу на пол, закрылась ладонями, так до утра просидела. Болело в ней сердце, вся душа болела.
Под утро открылось ей видение. В просторном сумраке, обрызганном лучистыми звёздами, висел голубой пятнистый шар, и клочки тумана кое-где укрывали его, словно пушинки, что прилипают к яйцу.
