Билетов не было.
Помаячив на перроне, Черевин подошел снова.
– Ну дай билет, дай! – сказал он, глядя исподлобья. – Дай билет! Ну позарез надо!
Билет стоил ровно десятку, но в пальцах Черевин сжимал двенадцать рублей. Он просунул ладонь в окошечко так, чтобы кассирша видела: не десять здесь, двенадцать!
– Нет билетов, – повторила кассирша. Она не поднимала головы от какой-то ведомости и быстро черкала в ней карандашиком.
– Очень надо, – повторил Черевин. – Дай.
Он переступил с ноги на ногу.
– Билетов нет, – ответила она. Черевин услышал, как в горле у нее что-то хрупнуло, словно порвалась какая-то пленочка. Она прокашлялась: – Через час подойдите.
– Через час? – переспросил он так, словно не знал, что через час поступят сведения о ереванском, который к этому времени подползет к Адлеру.
– Через час.
– Дала бы ты мне билет, а? – сказал Черевин, не убирая денег.
– Да вы что, в конце концов! – возмутилась кассирша, вскинув голову. – Отойдите, нет билетов! Я же сказала – через час!
Черевин выдернул ладонь из окошка, схватился обеими руками за хлипкий подоконничек и, прильнув к стеклу, забормотал угрожающе:
– А, мало тебе! Мало вам всем! Конечно, я сотню кинуть не могу! Я тут жить должен! Мне билета нет!
Он тряс подоконник. Дрожала вся будка.
– Прекрати! – крикнула кассирша. – Милиция!
– У, сволочь! – буркнул Черевин, отходя от кассы в темноту перрона.
Ночь висела над ним черным пологом. Здесь, где фонари не слепили глаза и рельсы не сверкали, а только матово поблескивали, над головой виднелись звезды. Их было много. Черевин смотрел на них, задрав голову. Он качался с носка на пятку.
– Сволочь, – повторил устало. – Мне как будто ехать не надо.
Он медленно дошел до конца перрона. Перрон был низким. Черевин ступил на гравий и сделал еще несколько шагов. Гравий хрустел. Он нагнулся, выискал среди пыльных камней покрупнее и почти минуту играл им на ладони, представляя, что будет, если засветить кассирше в лоб. Размахнулся, запустил камень в темноту. От нечего делать покопал гравий носком узконосой туфли. Потом забрался на перрон и пошел назад, туда, где на скамейках вокруг билетного киоска люди клевали носами возле своих чемоданов.
Пахло хлебом.
На скамье рядом с человеком лежал плоский кругляк свежего лаваша. Черевин даже в этой полутьме видел, какой он тонкий в середине, как плавно сначала, а потом все резче утолщается к краям. Запах наплывал волнами, и, когда он шел мимо лаваша в одну сторону, пахло сильнее, а когда в другую – запах почти пропадал.
Черевин сплюнул, развернулся, пошел назад и, проходя мимо, на этот раз решительно сбил шаг и сел на скамью. Сев, он стал смотреть прямо перед собой, тихо мурлыча что-то под нос.
Лаваш лежал между ними.
Человек поднял низко согнутую дремой голову и посмотрел на Черевина. Боковым зрением Черевин видел, что тот все смотрит и смотрит, никак не оторвется. Тогда он сам повернул голову, и они встретились глазами.
У человека на скамье взгляд был таким спокойным, словно все на свете он знал наперед. Черевину показалось, будто что-то сжалось у него в животе: в первый момент он принял этого человека за того, с которым схлестнулся вчера спьяну в городском парке. Вот и у того глаза были точно такие же. Черевин было насел на него поначалу, напер, но потом отступил на виду у всех, и до сих пор позор этого отступления жег ему грудь. Слишком спокойные были глаза. А побеждает не тот, кто сильнее, а тот, кто спокойнее.
Человек отвернулся, почесал щеку. Потащил из кармана сигареты. Нос у него был кривой.
– Билетов нет, – сказал осторожно Черевин.
Тот покосился, кивнул. Потом чиркнул спичкой, и оба они ослепли на несколько секунд.
– Я ей говорю, – заторопился вдруг Черевин, – дай мне билет. Позарез мне ехать надо, говорю.
Он посмотрел на лаваш, белевший во тьме, как упавшая с неба луна.
– Кушай, пожалуйста, – сказал человек, медленно поворачивая к нему голову. – Пожалуйста. Кушай.
– Нет, нет, – сказал Черевин, замотав головой из стороны в сторону. – Нет, я не хочу. Я ел недавно. Я хлеба не ем. Лаваш – это же ваш хлеб, да?
– Хлэб, да, – сказал кривоносый. – Кушай.
– А она говорит – через час. Я знаю. Тут ведь так. Тут у кого деньги есть – тот король. Я ей сотню не могу кинуть. Через час! Я уже два поезда пропустил.
– Крушение, – сказал кривоносый. – Авария. Билетов нет. Ты кушай, кушай.
– Нет, не хочу, – сказал Черевин, глотая слюну. – Крушение, да. Я к ней и так и этак. Дай, говорю, билет. Не дает. А как мне быть? Знаешь, продай мне половину, а? – сказал он. – Продай! Я тебе сейчас заплачу!
Черевин привстал и, сунув руку в карман, стал шебаршить там, звеня мелочью и приговаривая:
– Сейчас! У меня же есть деньги. Если бы у меня денег не было… Сейчас!..
Кривоносый смотрел на него спокойно, огонек сигареты был ярко-красным. Когда наконец выудил Черевин из кармана несколько блеснувших ртутью монеток, протягиваемых на ладони, он сказал медленно:
– Не продается.
И отвернулся.
Черевин помолчал, сжав монеты в кулаке и не зная, что делать с кулаком. Потом сказал просительно:
– Ну продай, что ты… Тебе же много. А я есть хочу. И взять негде. Продай.
Издалека послышался гудок, и вдруг по товарному составу, стоявшему на дальних путях, побежал удар, перескакивая со звоном и гулом от буфера к буферу, от вагона к вагону. Он дробно прокатился от самого тепловоза, боднувшего первый вагон своей упрямой железной головой, до самого последнего, дернувшегося, чтобы передать движение соседу, но не сумевшего его передать, потому что соседа не было. Тепловоз уперся колесами в рельсы покруче и повел в другую сторону, и снова рывком – опять побежал стук, словно не вагоны, а люди подставляли друг другу железные ладоши. Тихо, а потом все быстрее вагоны покатились друг за другом по своему железному пути. Скоро все затихло. Только вдалеке, казалось, кто-то позванивает по рельсам молоточком.
– Ну, можно, я оторву, что ли… – сказал Черевин.
– Кушай, пожалуйста, – отозвался кривоносый. – Кушай.
Черевин помедлил, потом протянул к лавашу обе руки и стал тянуть его теплую влажную плоть в разные стороны, чувствуя, как она поддается, как тянется, как начинает рваться. Он откусил от краюхи и стал медленно жевать – чтобы душистый хлебный сок постепенно стекал в горло.
– Я не люблю так, – сказал он с набитым ртом и откусил еще. – Я люблю, когда все ясно.
Кривоносый хмыкнул неопределенно.
– Я люблю, когда без одолжений, – упрямо сказал Черевин. – Зачем эти одолжения? Я не люблю.
Он снова откусил и несколько раз яростно жевнул.
– Зачем они? – спросил он. – Зачем? Чтобы сделаться должным? Я не люблю быть в долгу. Зачем, если можно купить? Верно?
