Студенческий рассказ об эффективности и компетентности
Удивительное случилось лето. Весна была солнечной, но холодной, яблони так и не смогли обзавестись цветами – всё ждали и ждали тепла, и не дождались. Июнь ненадолго леванул дождями, а потом морозил грунт, днём же давая солнцу волю на полную. Так и дожили до самого июля.
Июль порадовал разнообразием – то холод, то жара, то гроза с градом, то сушь по две недели подряд. Но такого августа не ждал никто. Все как-то сосредоточили внимание на европейском футболе – очередной чемпионат затягивал сочностью красок на экране и свежестью пива во рту. Жены милостиво смотрели футбол с мужьями, тоже прикладываясь к прохладному стеклянному горлышку с горьковатым напитком и с удовольствием выплёскивая эмоции по поводу выходок футболистов. Так и упустили август.
А он взял, да и грянул жарой и сухостью. Каждый день за тридцать, никакого дождя. Уж и Илья Пророк прошёл, а вода в нашем озере ничуть не стала холоднее. Напротив, ночи стоят мягкие и безветренные, храня тепло в воде, которая наутро – чистая и свежая, так и ждет нас в свои обьятия. Свёкла, взошедшая у нас довольно поздно, уже в начале августа вымахала на полкило – что же нас ждёт в сентябре? Никогда раньше не бывало, чтобы вишня полностью отошла к августу, а морковь была уже на выданье.
Мы с Юлей с утра, пока никого не было, плавали в озере, а потом возились в саду. Незаметно наступила Олимпиада в Рио. Не имея телевизора уже 20 лет, я отметил её начало лишь по новостям Рамблера. Скандалы с допингами, конфронтация там, где её не должно быть, напомнили мне другую Олимпиаду, ту, которую помнят все бывшие советские, Московскую, 1980 года. Переломный момент в нашей экономике, да и вообще, в жизни. Но не Московская Олимпиада была в тот год главным событием в моей жизни, совсем не она.
То лето было последним в моей студенческой жизни. Мы провели его с моим лучшим другом и одногруппником Андреем на преддипломной практике в Саратове. В начале июля мы с ним получили командировочные и деньги на билеты до Саратова. Вся наша группа студентов-дизайнеров разъезжалась кто-куда. Впервые все ехали на предприятия, чтобы посмотреть, а если повезёт, то и поучаствовать в реальном производстве, чтобы проверить, хотя для самого себя – научился ли ты хоть чему-нибудь в дизайне или же нет. Большая группа поехала на Камаз, кто-то стартовал в Сибирь на тракторный завод, кого-то оставили на кафедре дизайна в родном институте. Мы же с Андреем, два Андрея, нежданно-негаданно попали в неведомый НИИ Авиапрома в Саратове.
Поначалу в этом было нечто интригующее, до тех пор, пока мы не добрались до места. А место это оказалось на крыше административного корпуса не слишком большого завода, угнездившегося на высоком волжском берегу, под самой саратовской телевышкой. Мы, привыкшие к цивилизации Свердловска конца 70-х и нашего крохотного, но элитарного института, поражались каждой новой мелочи, воспринятой в реальной жизни производства этого загадочного Саратовского НИИ.
Мы любили в обед никуда не ходить, а вылезти из окна «художественного отдела» на крышу корпуса и наблюдать с высоты дымчатые волжские дали и сады, плотно заполнившие холмы высокого берега Волги по другую сторону ограды завода. Изначально места для «художественного отдела» на заводе не было – даже в проекте не был предусмотрен отдел дизайна. Так в те далёкие советские времена относились к этому виду деятельности. Дизайн только-только пробивал себе дорогу, но был ещё пока наподобие джаза в 60-х – нечто от Западной вражеской моды, к которой надо относиться скорее с подозрением, нежели привечать.
В конце концов, необходимость рисовать пропагандистские плакаты, а также жёсткое требование по патентованию промышленных образцов станков, выпускаемых заводом, продиктовали выделение для художников специального места в этом абсолютно закрытом и секретном мирке над мирным Саратовом. Так его и построили, прямо на крыше административного корпуса, размером восемь на десять метров с четырьмя большими окнами по длинной стене, через одно из которых мы и десантировались на крышу.
Обычная саратовская июльская жара радовала нас, привыкших к прохладе уральцев. В выходные мы с огромным удовольствием ходили на пляж на острове посреди Волги, вечерами же шныряли вокруг общежития, куда нас поселили в одну комнату вместе с рабочим завода, молодым парнем Сашей. Иногда ходили в гости к другим «художникам» (так на заводе называли всех, кто работал на крыше административного корпуса).
В самом же «художественном отделе» нам было удивительно всё: и начальник, не имевший никакого художественного образования; и огромные старющие кульманы, на каждом из которых обязательно лежала небольшая губка; и весёлый, обычно слегка пьяный художник Лёха; и два дизайнера, основным занятием которых было выполнить все требования патентного отдела, чтобы очередное детище местных инженеров можно было должным образом запатентовать. Постепенно, шаг за шагом мы разобрались, что всё это значит.
Первое, что нас поразило и о чём мы с удивлением узнали, были эти самые небольшие поролоновые губки, лежавшие на полочке для карандашей у каждого кульмана. Лишь догадываясь о том, что их могли бы использовать для нанесения краски (как это делали мы на занятиях в институте), мы оба поразились, когда увидели, как Наиль – второй дизайнер – наносит краску, широкая сапожной щёткой по металлической сетке, держа её над изображением станка. Такой древней технологии покраски нам ещё не приходилось наблюдать. Поражённые насмерть, мы дождались, пока Наиль закончит своё дело, и очень-очень осторожно спросили, – «Наиль, а почему ты не воспользуешься вот этой губкой, которая лежит на каждом кульмане? Разве они не для того, чтобы наносить краску?».
Восточный красавец Наиль был поражён не меньше нас, – «Вы что ребята, с Луны свалились? Это же наши подушки, зачем я их пачкать буду?» «Вот это да!», – подумали мы одну и ту же мысль, не договариваясь друг с другом, – «Куда же нас на этот раз занесло?» Оказалось, что каждый день после обеда в отделе наступал неофициальный сон-час. Вылезая на крышу, мы просто не видели, как после возвращения из столовой «художники» садились за свои кульманы, левую руку клали на круглую рукоятку рейсшины, правую на колено, а под лоб подкладывали ту самую губку, чтобы не надавить себе кожу о твёрдую панель кульмана.
Наш нетренированный взгляд поначалу не мог отличить усердно работающего «художника» от мирно спящего, когда мы возвращались с нашей крыши. Судя по тому, что каждый кульман (даже те, за которыми никто не сидел) был «оборудован» губкой, дело было поставлено профессионально. Начальник же отдела сидел за своим столом напротив входа в отдел и наблюдал за всеми «художниками» со стороны кульмана, элементарно видя лишь ноги «работающих». Он строго контролировал приход и уход с работы, но был совершенно не в силах проконтролировать работу после обеда. Ему приходилось тяжелее всех – ведь он точно так же засыпал, но губки, а тем более, кульмана, у него и в помине не было.
