– Чем старше я становлюсь, тем отчётливее помню то, что происходило со мной давным-давно, тогда, когда ещё родителей ваших пап и мам не было на свете.
Кенгуру в стаде переглянулись. Папы, мамы, бабушки и дедушки маленьких кенгурят утвердительно кивнули мордами.
– Кто-нибудь из вас помнит, как он родился, как карабкался к спасительной сумки матери, где приобрёл передвижной и тёплый дом на долгие месяцы?
Все кенгуру отрицательно замотали головами.
– А я помню! – сказал победоносно Джим. – Было это так: мне, вдруг стало нехорошо. Что-то изменилось, но что именно и, где я не понимал. По-прежнему мне тепло, но чего-то не хватало. И, наконец, понял. Я хотел есть. Я перебирал лапками, крутил головой и туловищем в разные стороны. И вдруг я стал задыхаться, и от испуга ещё сильнее вертеться. А поворачиваться становилось всё труднее. Словно стенки «мешка», в котором я так спокойно и сытно жил, сжимались вокруг меня. И вдруг последовали толчки. Стенки моего логова выталкивали меня! Я, охваченный смятением, голодный, испуганный, лихорадочно стал искать выход, почему-то я был уверен, что он есть. Я ощутил, что стал не нужным, лишним, что меня кто-то или что-то изгоняет прочь. К страху примешивалась горькая обида, да ещё дышать было почти уже нечем. И тут моя голова протиснулась в какой-то проход, после чего очередной толчок вдавил меня туда полностью. Только у меня мелькнула мысль: «тут меня и раздавят», как следующий толчок продвинул меня по проходу, и голова выскочила из него. Голову обдало прохладой, но дышать теперь я мог, хотя туловище было ещё сдавлено в проходе, оно по инерции двигалось вперёд выталкиваемое следующими толчками, которые становились всё слабее. И вот я весь выполз из узкого прохода в неизвестность, и в этот момент исчезла моя обида и страх. Так я родился, так родились и вы!
Я ощущал всё усиливающийся голод и холод. И, наконец, почуял еле уловимый вкусный запах. Своими крошечными коготками на крохотных лапках я цеплялся за шерсть и полз, полз, извиваясь, как червяк на запах. Меня вела какая-то неведомая, но могучая сила по определённому пути. Бесконечно длинным казался тот путь, но я упрямо карабкался. Я был тогда крошечным, не больше ореха арахиса и мог поместиться на носу, – Джим указал своей правой передней лапой себе на нос и все посмотрели на его морду, исполосованную шрамами и нос, покрытый седой шерстью. – Впрочем, вы тоже когда-то такими были. И вот я дополз до отверстия в шерсти и свалился туда. И тут же ощутил то же родное тепло, что было прежде, но сухое. Моё голенькое тельце успело изрядно продрогнуть, но здесь холод мне не грозил, густой мех на краю сумки укрывал надёжно. Но я был всё ещё голоден, мой открытый алчущий рот шарил по стенкам этого кожаного мешка и, наконец, наткнулся на выпуклость, из которой капала восхитительно вкусная жидкость. Мой рот обхватил сосок, который распух у меня во рту и выскочить из него уже не мог. Как только я почувствовал, что накрепко прикрепился и ощутил вкусное молоко, силы покинули меня, и я впал в прежнее блаженное забытьё.
Наконец, я очнулся. Оказалось, шестьдесят пять раз день сменил ночь, прежде чем я увидел мир! Всё для меня стало иным. Моя кожа покрылась мягким пушком, ушки заострились и выросли, задние ноги удлинились и окрепли, а передние стали более цепкими. Главное ̶ я видел! Видел белое молоко, сочившееся из сосков, серо-коричневый кожаный мешок, в котором мне было так тепло и уютно. Я потянулся вверх. Сначала мне было страшно, а потом ко мне нагнулась моя мама, ласково лизнула меня и страх исчез. – Джим замолк, уносясь в прошлое, потом вздохнул, и добавил, – самая счастливая пора моей жизни, – потом продолжил. – Наше стадо тогда обитало недалеко от небольшой речки, куда мы частенько ходили на водопой. На её берегах росла сочная трава. А в пяти прыжках моей мамы от берега росли низкие кусты и редкие эвкалиптовые деревья с широко раскинутыми ветвями. Там мои мама и папа по утрам и вечерам копали красноватую землю и лакомились вкусными кореньями. Днём они лежали в тени, а мы малыши бегали и карабкались по нашим родителям. Мать и отец заботились обо мне, кормили сладковато-пряными пахучими корешками, умывали своими шершавыми языками. Мне было хорошо, весело и сытно. Я ещё подрос, окреп, но частенько сидел у матери в сумке, хотя полностью в ней уже не умещался, и не только моя голова торчала почти всегда из сумки, но и одна нога тоже. Я с любопытством разглядывал всё вокруг.
В то лето не выпало дождей, наша речка становилась всё меньше, её уже и рекой назвать то было нельзя, так ручей. Трава уже превратилась в сено, она засыхала на корню. А коренья, которые удавалось выкопать, стали вялыми и невкусными. Наше стадо покинуло родные места и отправилось в ту сторону, откуда ещё бежал по речному руслу тихий ручеек. Тогда впервые я почувствовал тревогу, которая передалась от взрослых. Шли мы долго, питались почти высушенными разными злаками, лебедой и митчелловой травой, добывая подсохшие коренья. И вот вдали сверкнула голубая поверхность озера. Всё стадо с радостью большими прыжками помчалось к нему. Но нас ждало разочарование, озеро оказалось соленым. В изнеможении мы расположились на его берегу. Там было множество птиц, их оглушительный гомон не помешал моим уставшим родителям заснуть. А я с любопытством наблюдал, как тонконогие ослепительно белые цапли вылавливают рыбу, а пёстрые утки ныряют, почти наполовину скрываясь под водой. Горделиво шагали длинноносые веслоногие бакланы, прятались в зарослях узкоклювые пугливые выпи, у которых шея до того коротка, что казалось голова переходит сразу в туловище с длинными перьями. Красновато-коричневые каравайки из семейства ибисов своими тонкими длинными и загнутыми клювами рылись на мелководье в иле. Но среди разнообразия пернатых, обитавших на озере, меня больше всего привлекли величественные чёрные лебеди, которые, разбившись по парам, галантно любезничали друг с другом, вытянув или изогнув длинные шеи.
