Ивка гнала свой маленький джип по забитому шоссе на запрещенной скорости, не сбавляя оборотов, не замечая предупреждающих сигналов «подрезанных» автомобилей и ничего вокруг не видя. Мозг переключился на автоуправление, и ее темно-зеленая тойота мастерски выруливала и обгоняла впереди идущие автомобили. При этом не возникало ни малейшего раздражения по поводу тихоходов на скоростной полосе трассы. Оцепенелый взгляд, стеклянные зрачки неподвижно смотрели вдаль, будто просматривали невидимые другим картины только что происшедшего с Ивкой – шальной тетки с рыжими волосами и вечно гнетущим чувством обиды на весь мир.
«Доколе так можно истязать всеми возможными способами мою душу, хлестать меня по щекам с детства, выцарапывать наив из моих измученных глаз! Да меня уже практически нет на этом белом свете. Я уже умерла. Я не чувствую себя давно! Я будто размазана по этому миру, и от меня не осталось ни икринки. Куда еще больнее? Я пытаюсь каждый день себя восстанавливать из мертвых, уговаривая прожить еще один день, который проходит как в немом кино – я все равно никого не слышу, делаю лишь что должна делать, запрещаю думать о светлом будущем, потому что его не может быть, исходя из черного прошлого и серого настоящего…
Будь она проклята. Она послана меня исклевать по кусочкам, делая это мастерски, используя с самого детства мою неистовую любовь к ней! Я была ее частью, вернее она моей – головой, душой, сердцем, телом; я чувствовала ее боль, ее любовь ко мне даже когда все стало меняться со скоростью света. Я тогда отвергалась все больше и дальше, исчезая из ее жизни, да и из своей тоже. И ничего уже изменить нельзя. Никогда. Все попытки вернуться в ее любовь – напрасны, неуклюжи, унижены, отвергнуты. Я как нищенка по жизни иду без ее любви, мне каждый раз больно ее видеть, а она еще больше ранит меня. И сейчас, после стольких лет, как она могла так поступить? Со мной? Ведь мы были одной любовью! Невыносимо. Я не в состоянии это пережить. Нет больше ресурса жить. Нет совсем.»
Слезы ручьями лились из глаз, смывая пудру и оставляя неровные следы на светлой коже. Мысли звучали громко и губы шевелились в каких-то нечленораздельных словах и звуках. Обычно в машине звучал медитационный восточный мотив, который часто помогал раствориться в действительности и не обращать внимания на ее колючую поверхность, получая обыденные толчки от людей, их решений, рутинных событий жизни. Сейчас этой музыки не было. Тишина в машине нарушалась лишь тихими всхлипами и угрожающими сигналами подрезанных ею авто. По обеим сторонам обочины проносилась густая зелень знакомого парка. Здесь много лет назад Ивка гуляла со своей маленькой семьей, собирая первоцветы, играя с пухлощекой дочуркой в прятки, выглядывая из-за стволов то «лосем с ветвистыми рогами», то «быстроногим бесшумным тигром», опережающим маленькую дочь большими прыжками. В своей рыжей легкой шубе она и вправду была похожа на хищника с мягкими лапами, прыгающего по белому снегу и нежно ласкающего своего неуклюжего еще детеныша. Это было слишком давно. Повзрослевший детеныш тоже отверг ее, променяв на искрометные увлечения, романтические сопли и отцовскую жесткую, но всегда преданную любовь. Она всегда одна, даже среди толпы знакомых лиц. Ей некуда приткнуться взглядом – она все время в поиске кого-то, кого нет нигде уже, о ком тоска переросла все мыслимые границы сознания, о ком мысли истерлись до дыр и память уже отказывалась воспроизводить бессчётное количество раз то драгоценное, что еще осталось в темных ее глубинах.
Слепило заходящими лучами солнце. Где-то внутри продолжался еще монолог обиды. Внезапно перед ее глазами все остановилось в растянутом моменте, картинкой застывшей реальности, застывшими декорациями в кино. Тело будто отделилось от сидения и попыталось выйти наружу из машины, но неизбежное уже происходило. Исчезли все звуки. Ивка не могла пошевелить ни рукой, чтобы вывернуть руль влево и принять неотвратимое хотя бы на соседнее сиденье, ни ногой, чтобы нажать на тормоз… даже мышцы глаз не могли сомкнуться, они желали видеть все: и как по встречке с бешеной скоростью выехал белый большой внедорожник со сверкающим крестом на бампере, и как на нее смотрели голубые огромные глаза водителя, умоляющие простить его, безумного, внезапно выскочившего из-за медленно идущей нескончаемой колонны огромных груженых фур. Она не могла уже дышать, но видела и чувствовала каждую свою мысль, каждое свое движение, напоминавшее замедленную съемку, ощущала холодную волну, идущую откуда-то из головы прямо в ноги, видела, как что-то ударилось ей в грудь, отдаваясь жгучей болью во все еще живое тело и сознание и, глаза, наконец, закрылись.
…Ивка продолжала смотреть, не мигая, перед собой и, по-прежнему не видя – ее взгляд был обращен внутрь – а там была тьма. Также много лет назад Ивка провела свою первую ночь без нее в такой же кромешной тьме одна, на маленькой кровати, среди других ее семилетних сверстников-одиночек, вынужденных понимать и принимать новые условия жизни – неприятии, темноте и нелюбви. В то время как ее младшие сестры купались в материнской любви каждый день, отобрав это счастье у нее лишь правом своего рождения после нее – первенца. Это несправедливо. Ивка чувствовала эту несправедливость своей детской интуицией, и в ней нарастала ненависть к тем маленьким толстоногим существам, забравшим у нее мать. С каждым днем она уверяла себя в мысли, что нужно стать просто лучшей во всем, и тогда мама будет любить только ее. Она будет восхищаться Ивкой, будет целовать и любить только ее, она будет смотреть только на нее. Она добьется этого во что бы то ни стало. Это было не так трудно среди тупых, слабых и уродливых интернатских детей, каких она видела вокруг себя. Себя она ощущала сильной, умной и красивой – талантливей и выше остальных. И это ощущение подтверждало отношение к ней учителей, хваливших за успехи в учебе и примерное поведение. Она становилась звездой класса, а потом всего интерната, занимая лидирующие позиции командира, затем комсорга, ведущей культурных мероприятий. Она становилась лучшей, как и загадала когда-то в самую первую свою одинокую ночь.
Лишь дома, приезжая на субботу-воскресенье, она не чувствовала той уверенности в своей исключительности, которой добилась в интернате. Дома она сверкала злющим огнем на своих младших сестер и все больше ненавидела их, используя каждый удобный момент побыть рядом с матерью и приструнить разбалованных погодок. В эти короткометражные побывки Ивка часто заболевала, то ли расслабившись, наконец, после напряженной гонки за лидерство, то ли чувствовала, что таким образом мать уделит ей побольше внимания – она тем не менее была благодарна матери за каждый нежный взгляд на лету, целовала ее руку, трогающую горячий лоб, просила посидеть и почитать хоть пять минут что-нибудь из сказок. Последнее удавалось крайне редко – мать вечно была занята стиркой, готовкой, кормлением детей и домашней скотины, которую вся семья с трудом выкармливала, чтобы на столе всегда были свежие яйца, мясо, да появлялось немного денег от продажи кроликов и живой свинины. Но когда родилась третья сестра, Ивка поняла, что теперь ей ждать больше нечего. Ей уже не получить хоть капельку от этого теплого, но уже чужого очага. Ивке было невыносимо больно смотреть теперь на мать, провожающую ее на автобус в интернат с непрестанно орущим свертком, который мать нежно прижимая к груди, махая Ивке, стоящей одиноко за закрывающимися дверями автобуса и неотрывно смотрящей вслед спешно удаляющейся матери. Она уже не плакала при матери, но только автобус отделял Ивку от материнского большого мира, как из ее выразительных карих глаз брызгали первые слезы, а за ними целый поток с тихим скулежом, но, уже при подъезде к воротам интерната, слезы высыхали, на ее лице оставались лишь решительность и готовность к трудной одинокой жизни среди постоянных соперников за место лидера.
