Таких, как я, можно встретить в любом недорогом баре Солсбери, Стокгольма, Парижа, Брюсселя, Лондона. Среди нас есть французы, славяне, бельгийцы, немцы. За нами прошлое и большой опыт обращения с любыми видами оружия. О нас говорят: у них нет будущего. Это не так. Пока газеты и телевидение кричат о политических страстях и военных переворотах, терзающих ту или иную страну, пока существуют колониальные и полуколониальные зоны, пока в мире действуют силы, направленные друг против друга, мы всегда нужны тем, в чьих интересах совершаются эти перевороты, тем, кто пытается силой утвердить свое превосходство. Новоиспеченные диктаторы и специальные военные комитеты без колебаний снабжают нас оружием, и мы летим в очередной Чад, в очередную Уганду.
Мы – солдаты Иностранного легиона.
И в Конго я, само собой, попал с Легионом.
Американский «Боинг-707» принадлежал бельгийской авиакомпании «САБЕНА» и пилотировался английскими пилотами. Меня это не трогало. Мне вообще наплевать, кому принадлежит самолет и кто его ведет, главное, чтобы он приземлился в запланированном пункте. Я летел работать, а не решать ребусы. К тому же не люблю лишнюю информацию.
Катанга. Бросовые земли с термитниками, возвышающимися, как дзоты над мертвой сухой травой. Непривычно высокие, поросшие кустами, то оранжевые, то мертвенно-серые, как слоновья шкура, то красные, а то и фиолетовые, термитники, как надолбы, тянутся через всю Катангу – от озера Танганьика до Родезии.
Племен в Катанге не перечесть. Я пытался что-то узнать о них, но в голове, как строки непонятных заклятий, остались только названия – лунда, чокве, лвена, санга, табва, бвиле, тембо, зела, нвенши, лемба. Были еще какие-то, я их не запомнил. Да и перечисленные остались в памяти только потому, что с одними, поддерживающими партизан-симбу, мы вели войну, а другие, признававшие власть премьер-министра Моиза Чомбе, нас поддерживали.
Наемникам, то есть нам, платил, понятно, премьер-министр.
Бороться с партизанами-симбу оказалось не столь уж сложно. Оружием они владели никудышным – длинноствольными ружьями, попавшими в их руки чуть ли не во времена Ливингстона и Стенли; кроме того, симбу были разобщены. В тропических чащах прятались симбу Пьера Мулеле, симбу Кристофера Гбенье, симбу Николаса Оленга, симбу Гастона Сумиала, наконец, просто симбу без всяких кличек. Их разобщенность была нам на руку и не раз помогала брать большие призы: люди Моиза Чомбе хорошо платили за труп каждого симбу, вне зависимости от того, к какой группировке он принадлежал.
Понятно, были у нашей работы и свои темные стороны.
Например, отравленные стрелы. Пуля может проделать в тебе дыру, но пуля иногда оставляет шанс выжить, а вот отравленные стрелы бьют наверняка. Через час-полтора ты уже труп, ты валяешься под солнцем, вздутый, как дирижабль, и ни один лекарь не посмотрит в твою сторону.
Понятно, это не добавляло нам добрых чувств к симбу, хотя в принципе я не из тех, кто вообще относится к черным плохо. Просто я привык выполнять работу тщательно. Этому я научился у немцев, когда они вошли в Хорватию. Немцы в высшей степени аккуратные работники. Опыт, перенятый у них, пригодился мне в Конго, где я старался обучить новичков прежде всего основательности. Увидел черного – убей! Ведь на нем не написано – враг он тебе или просто в неудачное время вышел из хижины взглянуть, как там светит солнце. Наш главный шеф, командовавший рейнджерами (кстати, немец – майор Мюллер), одобрял подобные вещи, а уж майору Мюллеру можно верить – с 1939 года не было, кажется, ни одной войны, в которой он бы не участвовал. Именно майор научил нас в занятых у симбу деревнях убивать прежде всего знахарей и кузнецов. Кузнецы штампуют наконечники стрел, а знахари снабжают партизан ядами.
После активных действий на юге мы рады были узнать, что наша группа выступает на патрулирование одного из самых глухих, но зато и самых спокойных уголков Катанги. Капрал, человек желчный и скрытный, давно, на мой взгляд, оставивший мысли о штатской жизни, собрал нас вместе. Он прекрасно разбирался в местных диалектах и сразу спросил меня:
– Усташ, как прозвучат на местном диалекте команды: «Стой, пошел, вперед, сидеть, не глядеть по сторонам»?
– Телема, кенда, токси, ванда, котала на пембените.
– А как ты поймешь просьбу черного друга – бета не локоло на либуму?
– Бей его прямо по животу! – без всяких раздумий перевел француз Буассар.
– Ну, а если черный спросит: «Мо на нини бозали кобета?» – то есть за что бьете?
– Лично я просто поддам черному под ребра. И скажу: «Экоки то набакиса лисусу?» Хочешь еще?
Буассар любил посмеяться.
Пылища на тропах Катанги невероятная.
Когда мы ввалились в лес, от пыли мы избавились наконец, зато джип сразу начало бросать на корнях, будто мы на небольшом судне попали в приличную болтанку. Со всех сторон обрушилась на нас влажная горячая духота, в которой, как в бане, глохли все звуки. Откуда-то сверху прорывался иногда вопль обезьяны или птицы-носорога, но внизу все тонуло в душном обессиленном безмолвии, нарушаемом лишь рычанием джипа.
Я никогда не забирался в тропический лес так глубоко и чувствовал себя несколько неуверенно. Наверное, и остальные чувствовали себя не в своей тарелке. Только на капрала ничто не действовало. Кроме, пожалуй, темноты и закрытых помещений, о чем я случайно узнал еще в Браззавиле. Могу поклясться, что в прокуренном темном кинозале капрал интересовался не тем, что происходило на экране, а тем, что могло происходить за его спиной. Не знаю, кого или чего он боялся, и боялся ли, но что-то такое с ним происходило.
Впрочем, какой рейнджер любит позиции, не защищенные с тыла?
Место для лагеря мы отыскали удобное – огромные деревья наглухо и со всех сторон окружали большую, поросшую травой поляну, редкие кусты на которой мы сразу вырубили. Буассар завалился на брошенный в траву брезент, и дым его сигареты приятно защекотал ноздри. Я присел рядом. Малиновый берет и пятнистую рубашку я сбросил, подложив под локоть, чтобы не чувствовать жесткость брезента. И, не торопясь, потянулся к вскрытой французом банке пива.
– Ба боле, ба-а-а… Ба би боле, ба-а-а… – отбивал такт Буассар.
В нехитрой песенке, мелодию которой он насвистывал, речь шла о том, как хорошо, когда нас только двое, а ночь тиха и безлунна. Типичная французская песенка, хотя на чернокожий манер. Впрочем, какое дело до манер, когда ночь вокруг тиха и совсем безлунна?
– Ба боле, ба-а-а… – подмигнул я Буассару.
Несмотря на некоторую болтливость, француз мне нравился, я старался держаться к нему поближе. Занимаясь такой работой, как наша, нелишне знать тех, на кого можно положиться в деле.
