Воспоминание о группе, не существовавшей в верифицированном каталоге легенд рок-музыки в стране советов, и её бессменном создателе, авторе почти всей музыки, поэте, инженере. Которого не помнят даже бывшие коллеги по институту дизайна. Путь от студента факультета строительного дизайна до человека с разбитыми идеалами, сменившего две семьи, две работы, и даже две религии. Приверженец анонимного искусства, он не оставил никаких архивов. Кто он был? Да и был ли на самом деле? Может это только сон, навеянный злым гением жаркого полудня? Кто знает, как бы обернулась судьба для создателя группы, будь он жителем капиталистической страны, или же хотя бы гражданин одной из социалистических демократий, типа ПНР и ЧССР?
Семидесятые уже стали какой-то странной древностью, не существовавшей в настоящем, но растворившейся в мире иллюзий и воспоминаний. Иллюзии одних, кого тогда не было и в проекте, даже в мыслях, мерно перемешаны с воспоминаниями очевидцев. Но память человека штука любопытная – стараясь вытеснить всё плохое из своего прошлого, заменяя его на то хорошее, каким бы минимальным, призрачным, оно не было в действительности. Постепенно, хотя это было всего лишь сорок лет назад, семидесятые стали такой же иллюзией и мифом, как допустим, 1822. Или 984. Вот в этом самом времени и было странное, непохожее на другие формы самоорганизации трудящихся, ВИА, как тогда назывались музыкальные коллективы, ВИА Регистр. Сначала это был всего лишь полушуточный, собранный по чистой случайности коллектив, которому пришлось заменить неожиданно заболевших музыкантов старших курсов. Старшекурсники должны были ехать в Таллин, на молодёжный музыкальный фестиваль имени какого-то очередного борца с угнетателями, который и знать не знал о своём фестивале. Единственной движущейся силой этого коллектива, был Александр Совин. Регистр, полный весьма разноплановых личностей, имевших противоположные взгляды на действительность (от нео-марксизма до анархо-фашизма), нахлынувших тогда в тихий и только что созданный институт технического дизайна, под эгидой столичного НИИ всесоюзного значения, а также совершенно посторонних людей, был тоже своего рода лакмусовой бумажкой интеллигенции. Лирики ещё не сменили томики поэзии (кто скромнее – свои, кто наглее – чужие) на калькуляторы и пиджаки жутких расцветок. Физики тоже ещё не перемёрли от неожиданно упавшей им в руки свободы. И часто можно был встретить странных типов, вроде поэта-слесаря, философа-сантехника, переводчика запрещённой литературы, подрабатывающего сторожем и разнорабочим.
Многие из них жили в центральной части города, кто в своём жилье, либо в общагах, «фрунзенках», никто уже не помнил, почему так назвали трёхэтажные щитовые дома, но разный социальный уровень был достаточно сильно нивелирован. Кроме «Дворянской слободы» и «Еврейского квартала», живших своей замкнутой средой, да домов Профинтерна и Горсовета, квартала небожителей той эпохи, жители центрального квадрата города, составленного Харитоновкой на севере, Восточной на востоке, Сибирским на юге и Успенской на западе, во многом были продуктом удивительного симбиоза. С одной стороны – они многое переняли у советской действительности, сами того не замечая, с другой – они всей душой и часто телом стремились попасть на столь загадочный и чудный Авалон.
В среде гуманитарного единомыслия сформировался тот пласт людей, что перевернули сначала пространство вокруг себя, а затем изменили и музыкальные вкусы целой страны. Однако, они отличались от последующих поколений, ведь даже при наличии противоположных взглядов никто никого убивать не собирался, даже ругались зачастую не переходя на личности. Одним из таких вершителей и был Александр Совин, Сова, студент, инженер-дизайнер, поэт и музыкант. Опередив время, они тем не менее не стали популярны и после распада группы. Стали тенью, видением, странным и непохожим, пугающим обыкновенного человека. Если бы у них появилась возможность заново пережить свою жизнь, кто знает, ступили бы они снова на тот же тернистый путь музыки? Человек зачастую обладая выдающимися способностями прозябает в неизвестности и полном забвении, и только после смерти может обрести уже совершенно ненужную славу. Но были бы такие шаровые молнии человечества, окружённые почётом и уважением, теми же самыми непохожими на других явлениями культуры и социума? Вряд ли.
Итак, все расселись на своих местах, приготовились внимать предстоящему концерту, свет под потолком, изрисованным золотистой краской погас, как солнце в осеннем лесу, смолкли звуки, шепот, покашливание. Все зрители расселись, предвкушая премьеру. Луч прожектора вычертил круг на середине сцены, куда словно бы из ниоткуда вышел конферансье, что объявить
– Был ли Саня моим другом? Да, мы учились с ним в одной школе, но плотно не общались, он на два года был старше. Два года разницы тогда были не тем же самым, что являет собой сейчас возрастные различия учащихся школ, колледжей, гимназий, училищ и прочих средних и средне-специальных учреждений. Мы общались, но опять повторюсь, не плотно, так, вскользь. Он играл в школьном ансамбле, «Пугачёв», а я только мог мечтать о таком положении, хотя уже в свои пятнадцать был неплохим гитаристом. Через «Пугачёв» прошли многие музыканты нашего города – Макс, Сашок, Гиря, я, спустя год, Левка. Но Саня Совин был особенным. Во-первых, я впервые увидел двенадцатиструнную гитару именно у него, на выпускном, его выпускном, когда меня уже впустили в состав «ВИА Пугачёв», как тогда именовался школьный ансамбль. Не знаю, откуда он взял струны для своей балалайки, что делали на нашем развесёлом заводе, но звучали они не хуже чем у Клэптона. Андрей, не Логинов, Журавский, он почти на четыре года младше Совы был, и на два года младше меня, тоже крутился весь вечер возле старших. Именно тогда, незадолго до концерта, впервые притащил Жура в нашу подсобку, обиталище школьных радиолюбителей и любителей западной музыки, запись, отвратную, на костях, самого Джимми Рида, и надо сказать, Саня, послушав пласт один раз, запомнил все ноты, и выдал запись целиком на прощальном концерте. К сожалению, мало кто мог воспринять все его старания, из-за низкого качества колонок и общего шума.
Я потом провожал его до дома, за нами увязался Андрей, они в одном доме жили. До этого, надо заметить, я никогда не бывал ни у одного из них. А тут, или от нахлынувшей сентиментальности, или от общей теплоты, любви ко всему живому, увеличенной бутылкой портвейна, Саня пригласил нас к себе. Жили они, Совины, в трёхкомнатной квартире, большой, просто огромной мне тогда показалось. Я-то жил в двухэтажном бараке на Маркса, его уже снесли, в двух комнатах пять человек. Отец, мать, я, сестра и бабка. Сова жил по-царски! У них ещё балкон был, а также не знаю уж как, но родитель его сумел хитро огородить часть площадки, они на пятом этаже жили, и получилась отдельная прихожка. Саня жил на балконе, его утеплили, и даже зимой можно было нормально жить. Родителей дома не было, сестра уже спала, как он нам тихо сообщил. Потому мы пробрались на кухню, сняв обувь в прихожей. Там Саня достал бутылку Кокура, отцовский, наверное, и поставил три гранёных стакана. Встав во весь свой рост, а он и тогда был высоким, нескладным, с торчащими длинными патлами под битлов. Стоит он перед нами, сопляками, держит стакан в руке, с налитым отцовским Кокуром и торжественно так молвит.
