Режущие слух звуки тишины
1.Занедолго до сегодня
Начинало смеркаться, я вышел на улицу, закончилась моя дневная смена, надвинул козырек бейсболки пониже, срезав себе обзор верхних этажей домов, накинул капюшон, настроил слух на обеспечение безопасности и двинулся в сторону метро.
Ничто не заставляло беспокоиться. Шаги прохожих вливались в мой мозг, анализировались, исчезали, никто не шел за мной дольше случайно распределенной длительности неподозрительного совпадения пути. Исчезали, сменялись другими, которые тоже исчезали на очередном перекрестке, все было спокойно, не пугало.
Только после пересечения Клочкова переулка я понял, что одна пара ног идет за мной уже достаточно долго, хотя я, избегая прямых дорог, не двигался по проспекту Пятилеток, а петлял дворами. Неужели опасность? Я свернул в сторону Коллонтай, хотя к метро было ближе через арку торгового центра. Шаги, которые я вычислил, не отставали, напрягали, я, не оборачиваясь и не поднимая головы, перебежал проезжую часть переулка к аптеке «Озерки», шаги за мной не последовали, значит, ложная тревога.
В метро анализировать было сложнее, общий поток двигался в одном направлении, потом делился на две части, распределяясь по разным сторонам платформы. В общественном транспорте я анализировал дыхание, кашель, сопение и иные звуки, которые позволяли идентифицировать разных субъектов, находящихся рядом. Здесь было тяжело определить возможную слежку, нельзя было менять направление движения. Не любил я общественный транспорт, в нем нельзя было точно определиться с потенциальным источником опасности. Каждая поездка стоила мне дополнительных нервов, но вот, наконец, я на Площади Мужества, дальше можно пешком, меняя направления, проходя путь, требующий минут пятнадцати-двадцати, более, чем за полчаса.
Облеченный вздох – я дома.
Прежде всего – закрыть форточки, которые оставил утром открытыми для проветривания, задвинуть тяжелые, непрозрачные шторы, включить свет, надеть войлочные тапки, которые практически не издавали звуков при ходьбе, и почувствовать себя в безопасности в замкнутом пространстве. Когда-то я ходил дома босиком, но потом понял, что при соприкосновении с кафельными плитками в ванной, на кухне, в прихожей босые ступни издают звук «отлипания» от холодного камня, а, значит, выдают меня. Теперь только войлок тапок, который не потеет. Можно было, кончено, все застелить ковриками или ковролином, но ворс, распрямляясь, издавал звук, который я слышал четче, чем мягкое поскрипывание о паркет скатанной подошвы.
Осмотрел снятые ботинок, мягкие наклейки на них стерлись, поэтому сегодня я так отчетливо слышал собственные шаги на улице. Пришлось соскоблить остатки «глушилок», наклеить новые куски толстого трикотажа. Как мне повезло однажды купить целый рулон этого синтетического полотна, которое подолгу не изнашивалось и прекрасно поглощало звук соприкосновения ботинка с асфальтом, я был неслышен, а, следовательно, меня нельзя было вычислить, определить.
Включив телевизор, как обычно, без звука, пошел на кухню, разогреть ужин. Я пользовался только газовой плитой, не признавал микроволновки, которая издавала слишком много звуков. Я даже мылся и мыл посуду холодной водой, потому что включение «водогрея», могли выдать мое присутствие. Для открытия крана выжидал, когда слух подскажет, что кто-то в нашем стояке включил воду, и нельзя точно определить, откуда будет исходить звук бегущего по фановой трубе потока.
Очень раздражала необходимость пользоваться сливом в унитазе, который оповещал всех соседей о том, что я дома. Превозмогая отвращение к тяжелому запаху, использовал кнопку бочка только непосредственно перед выходом из квартиры.
2.Задолго до сегодня
Острый слух я имел, видимо, от рождения, но в детстве еще не анализировал, что он может мне дать. Так же с рождения я имел абсолютную память – помнил все до мельчайшей подробности, помнил то, что ребенок обычно не помнит.
Я всегда спокойно засыпал, если слышал через стену ровное дыхание мамы и папы, или даже их взволнованное дыхание, если они еще смотрели телевизор. Да, я умел слышать их дыхание сквозь звуки фильма.
Однажды, проснувшись, услыхал стоны и прерывистое дыхание родителей.
Тогда мне впервые стало страшно. Мне стало страшно, что им угрожает какая-то опасность, и тогда мое еще несформированное сознание пронизала отчетливая мысль – всякая опасность для них – это опасность для меня. Я расплакался.
Мама объяснила, что это они так играли с папой.
Конечно, теперь уже давно понимаю, что это была за игра, но тогда я долго не мог успокоиться. Наверное, с той ночи я стал уделять больше внимания тому, что доносил до меня мой очень острый слух, выискивая в звуках возможные опасности, я начал анализировать звуки.
Больше ни разу не слышал «игры» моих родителей. Они были очень внимательны ко мне и постоянно старались ограждать меня от волнений. Я им очень за это благодарен.
Мы каждое лето выезжали на дачу под Ленинград. Это действительно был выезд.
Нанимался фургон, в который грузили посуду, стулья, матрацы, белье, мои игрушки, раскладушки (для гостей, которых бывало немало), кресло-качалку и много еще необходимых для дачной жизни вещей. С фургоном уезжал папа, а мы с мамой шли на Ланскую и ехали на электричке.
В конце лета опять нанимался фургон, и все происходило в обратном порядке.
Я всегда мечтал однажды поехать не на электричке, а в фургоне.
Мечта сбылась, когда мне было почти шесть лет – день рождения у меня осенью.
Дачу снимали на три летних месяца, отпуск у родителей – месяц, поэтому со мной на даче жила бабушка – мамина мама. Мама и папа приезжали на выходные, иногда ночевали и в будние дни.
Однажды в пятницу вечером вместо них приехал дядя Коля – мамин брат, которого я знал очень плохо, он почти у нас не бывал, как говорила мама: «У него совсем своя жизнь».
Я уже лежал в постели в своей комнате, но слышал, как дядя Коля на веранде говорил бабушке:
– Хрен его знает, они ничего не слышали, видать. Говорят, они переходили и смеялись, а этот придурок летел на полной скорости. Грузовик, ты же понимаешь!
Бабушка плакала, мне казалось, что она воет, как зверь из сказки, было очень страшно, у меня была истерика, но никто не пришел, мамы с папой не было, а бабушка и дядя не слышали, они слышали только друг друга.
Мне никто ничего тогда, тем вечером, не объяснял, я просто сам понял, что родители больше не приедут ко мне, а еще я понял, что они не приедут, потому что не услышали что-то. Наверное, тогда, хотя, может быть, мне так кажется, понял, что слух дан мне, чтобы спасаться от опасности. Тогда я еще не знал, что опаснее всего – это те, кто рядом, тогда еще не сформировался мой инстинкт самосохранения. В тот момент я только понял значение слуха, понял, зачем он мне дан, надо было только в совершенстве научиться им пользоваться.
